И с этим последним всплеском пески взорвались, словно гора, буря, праздничная петарда. Гонн возродился, воспарил и прихватил с собой Ахмеда.

В облаках они расхохотались, и Ахмед расплакался слезами облегчения и восторга. Гонн стал осыпать его вопросами:

– Караван существует?

– Нет, – сказал Ахмед.

– Ты видишь его где-нибудь?

– Нет, – ответил Ахмед.

– А длинная вереница людей?

– Исчезла, – ответил Ахмед.

– А с ними и чей-то отец?

– И чей-то отец вместе с ними.

– Следовательно, настоящее не способно ослепить тебя, заслонив собою будущее? Хорошо, – промолвил огромный рот на громадном лице большущей головы на колоссальном тулове. – Зри глубже! Стань истинным могильщиком. Пусть твоя душа повелевает сердцу. Пусть твое сердце говорит твоим языком. Выдыхай. Торжествуй. Кричи!

Ахмед набрал полные легкие прозрачного, как ключевая вода, воздуха.

– Выдох! – произнес огромный рот, чуть не заглотив его.

Ахмед бурно исторг из себя диковинный воздух.

И пересохшее море, океанский прилив дюн, набегающих друг на друга, от берега до берега содрогнулся.

– Еще!

Ахмед выдохнул.

И песчинки роями взвились вверх, как саранча.

И открылось то, что лежало под ними.

– Великий Гонн, – ошалел Ахмед, приходя в восторг. – Это моя работа?

– Все это – плоды трудов Ахмеда.

А внизу простирались не городища, камень к камню, а мраморные скалы, из которых в один прекрасный день их возведут, а на вершинах скал была кровь, кости и твари с перепончатыми крыльями-серпами, косившими ветер; гады с отвратительными, омерзительными ухмылками.

– Как страшно! – Ахмед вздрогнул и всплеснул руками, прикрывая лицо. – Кто их создал?

– Единый Бог, его ночной кошмар их вызвал к жизни.

– Как их звать?

– Не надо звать, а то еще придут. Они оставались безымянными на протяжении миллиона звериных поколений, пока они не обрели имен на стенах музейных. Но эти костлявые воздушные змеи захлопнулись, как веера, задолго до того, как ты пробудился в утробе матери. Улыбки, как отпечатки крыльев, вбиты в камень у подножия утесов. Ни человекообразные, ни человек не видели их полета. Остались лишь оскалы их иероглифических ухмылок. Но поспешим!

И Гонн с Ахмедом взмыли вверх в гуще ночного извержения летучих мышей, что ринулись из нор пожирать роями саранчу, и комаров, и мошек.

И вот небо опустело, выросли деревья, и белки с перепончатыми крыльями замельтешили на фоне лунного диска.

– Полет, – прошептал Гонн. – И еще раз полет. Когда наконец возник человек, зависть к парению в высях доводила людей до исступления. Полет.

– Полет, – повторил Ахмед.

А затем могучий друг Ахмеда выдохнул, как это сделал мальчик, и песок отхлынул на берег, необъятный, как вечное небо. И вскрылись улицы, города и люди, застывшие, подобно изваяниям, когда исчезло высохшее море. И все смотрели на утесы, вокруг которых некогда кружила злобно нечисть. А нынче, когда из темени возникло солнце, отец и сын, облаченные в золотые перья, скрепленные блестящим воском, стояли на цыпочках у края скалы.

– Выше, – закричал Ахмед. – Я должен видеть!

И Гонн-Бен-Аллах взмыл выше, чтобы видеть отца и сына, которые подпрыгивают, взмахивая золотистыми крыльями, и отрываются от скал, как сын взлетает все выше и выше, а встревоженный старик кричит, призывая сына спуститься. Но полуденное солнце опалило его крылья, и воск полился золотыми слезами с его запястий, локтей и рук. И он камнем рухнул с небес.

– Поймай его! – воскликнул Ахмед.

– Не могу.

– Ты же бог, способный на все, что угодно.

– А он смертный, который должен перепробовать абсолютно все.

И летун с золотистыми крыльями низвергся в море и утонул, оставив после себя яркие круги на молчаливых водах, когда почило солнце и луна вернулась.

– Как ужасно, – вырвалось у Ахмеда.

– О, как дерзновенно, – сказал Гонн.

Они сделали круг, глядя, как отец скорбно парит над притихшим прибоем.

– Неужели это случилось на самом деле? – спросил Ахмед. – Должно быть, так.

– Значит, так оно и есть.

– Даже если его крылья размякли и он упал?

– Именно. Попытка – не провал. Ведь хуже смерти – не пытаться вовсе.

– Но что это значит?

– А это значит, – сказал Гонн-Бен-Аллах, – что ты должен разбрасывать перья по ветру и угадывать, куда они разлетятся по компасу твоего сердца. Это значит, что ты должен прыгать с утесов и мастерить себе крылья, пока падаешь наземь!

– И падать? И никогда не испытывать страха?

– Испытывать страх, да, но подавлять страх смелостью.

– Это очень круто для мальчишки.

– Расти крутым, пусть от крутизны трескается твоя кожа, чтобы из-под нее… смотри!.. бабочка! За ней!

И, оседлав ветер, они понеслись над землей и увидели:

Воздушный корабль из ворса репейника, волокон молочая и пыльцы, такой легковесный, что мог затрепетать от дуновения ребенка. Его мачты и реи из огромных тростинок гнулись под весом призрачных одуванчиков. Паруса из паутины и болотной мглы, а капитан – невесомая мумия из табака и палого листа, который шуршал, когда паруса над ним полоскались на штормовом ветру. Корабль – с полмили, а грузу – пригоршня. Чихни! Что Ахмед и сделал! И тот обратился в пыль.

Они опять пустились в путь, подгоняемые ветром, и что же они обнаружили:

Воздушный шар, спелый, как персик, высотой с дюжину акробатов, заполненный горячим дыханием из корзины с огнем, висящей под разинутым устьем, вдыхающим пламя, поднимался со своими пассажирами – петухом и собакой, лающей на луну, и двумя мужчинами, машущими морю зевак.

И женщина в диковинных одеждах и чепце смеется в облаках в тот миг, когда шар вспыхивает и падает, обгоняя ее крики.

– Нет! – возопил Ахмед.

– Взгляд не отводи! Люди падают, чтобы снова воспрять! – прошептал Великий Бог Времени и Бурь. – Открой глаза!

Ахмед моргнул и увидел кривизну земли и воздушного змея в бегущих облаках. В огромной бамбуковой раме с шелковыми полотнищами, словно паук, запутавшийся в своей пестрой паутине, человек отчаянно силился накренить воздушного змея. Покачиваясь на потоках ветра, он летел вверх, словно безумный восклицательный знак.

– Я лечу, я лечу! – кричал он, упиваясь своим превосходством над миром ночи.

Но, услышав его смех свыше, с господствующих высот туч и вихрей, сотня людей заворчала во сне. Они зароптали, недовольные его высоким полетом. Не осознавая его возвышенной истины, они закрыли на нее глаза, стерли его взлет, словно его и не было, и с пустыми головами разрядили луки, расстреляв небо.