Тот сидит на кухоньке, смотрит в окно. Заметив Егора, указывает ему на второй табурет. Егор остается на ногах.

– Это че творится-то?

– Видишь, как. Я вот знал, что ты придешь. Знал, что у тебя вопросы остались.

– Что это значит? Почему они тебя открытым держат?

– Ты вопросы задавай, не трать времени зря. Времени теперь мало осталось.

– Ты ему голову задурил, что ли? Как матери моей? А? А?!

Егор бросается обратно к двери и кричит в нее:

– Жорка, скотина! Ты оборзел, что ли?! Тебе трибунал будет, слышь?!

Там никто не отзывается. Как будто заперли и ушли. Егор – сердце колотится – возвращается к попу. Потом глядит – окно открыто. Если что, сможет позвать на помощь. А пока… Пока этот пускай думает, что все у него в кармане.

– Ладно. Вопросы. Ты говорил, что Кольцова и Цигаля Сатана обул?

– Медленнее говори, не понимаю тебя.

– Ты! Говорил! Что! Кольцова! И Цигаля! Которые в гараже… Которых убили в гараже! С ними – что? Что с ними?! Твои люди их?! Ты подослал?!

Отец Даниил с прищуром читает по Егору слова. Узнает – «убили» и «гараж». Качает головой:

– Я не посылал никого. Одержимы бесами стали. Проникла сюда бесовская молитва. Не знаю, как, но знаю точно.

– Что?!

– Бесовская молитва. Та, которая за Волгой все выкосила. Кто-то занес к вам сюда ее. Какой-то одержимый. Принес и прочитал этим двоим.

– Что? Кто?!

– Я тебе не вру, мальчик. Теперь уже смысла нет врать. Ты скоро сам все увидишь. Совсем скоро.

2.

Мишель как ошпаренная шарахается от окна. Переводит дыхание. Показалось? Как это может быть? И что это все… Ее подмывает перекреститься, как будто это каким-то образом может тут ей помочь.

Она снова приникает к глазку, который проскребла в краске. Теперь в тамбуре никого нет. Ни одного из этих четверых жутких людей, которые сидели… Пирамидой, что ли, сидели друг на друге… Нет Саши.

Мишель принимается скрести краску снова – отчаянно, быстрей и быстрей, расширяя эту лунку; нет, ей не почудилось – она действительно видела его там. И то, в каком состоянии она его видела, сначала напугало ее, а теперь… Теперь она чувствует: ему очень плохо, очень больно – неважно, что с ним творится сейчас, он страдает и ему нужно помочь.

Когда лунка, которую она проскребла в краске, становится размером с ее кулак, она снова заглядывает в окно. Оглядывает окровавленный, изгаженный тамбур… Решетки на окнах. Наверное, всех этих людей, которых она видела, везут в концлагерь, везут на казнь, поэтому они и раздеты догола, поэтому избиты и изодраны, поэтому сидят в этой странной, чудовищно неудобной позе – там кто-то заставил их, какой-то надзиратель! Это никакой не туберкулез, люди из локомотива лгут, тут какой-то ужас творится, какая-то жуть…

Она стучит в это крохотное окошко в окошке – стучит ладонью, надеясь, что Саша услышит, что он вернется к ней, что узнает даже через стекло респиратора…

И он возвращается.

Одним прыжком он возникает в тамбуре. Глаза у него бегают, не могут остановиться, на губах пена. Он что-то говорит, что-то повторяет – не ей, потому что он опять потерял ее, а самому себе. Вдруг в тамбур таким же точно прыжком влетает еще один человек, невозможно худой, с руками, висящими, как плети. И тут же – третий. Эти трое одновременно, будто кто-то ими тремя сразу, как марионетками, управляет, поворачиваются к окну – и теперь вот они находят Мишель.

Саша наклоняется, чтобы быть вровень глазами с лункой, через которую она пыталась его поймать, коротко размахивается и бьет кулаком ровно в ее лицо, в нее глаза – в то крохотное окошко, которое она проскребла, чтобы увидеть его. От неожиданности она вскрикивает, чуть не падает навзничь с высоты вагонной приступки на пути, еле удерживается – на стекле трещины; и окровавленный кулак лупит тут же снова в стекло, разгоняя трещины дальше, дальше – и проклевываясь через стеклянную скорлупу наружу.

Прежде, чем она успевает понять, что надо спрыгнуть, стекло разлетается брызгами, чуть ей не в глаза, пальцы хватают ее за волосы, и с нечеловеческой силой дергают внутрь, в острые стеклянные зубцы.

Она визжит как резаная, упирается свободной рукой, а ее тянут и тянут; мелькает картинка – весь тамбур набился уже ободранными, исчесанными в кровь голыми людьми, и все они молотят в окна кулаками, повторяя один в один движения Саши. У некоторых руки сломаны, поэтому и висят, и они хлещут свисшими на коже и мышцах предплечьями, как плетками, зарешеченные вагонные стекла.

И – говорят, говорят, говорят что-то невразумительное, что-то дикое, что-то омерзительное и бессмысленное, нагромождают слова, давятся ими – от одних хочется вырвать, другие не значат ничего, третьи заставляют кулаки сжиматься помимо ее воли.

Мишель визжит истошно, чтобы перекричать это бормотание, но чувствует как руки как ноги как шигаон бурое видит как абадон кровь как томроб кишки штерб как осколки в глазу как мертвые дети оруб головы раскроены об угол как мухи на глазу как вырванные мавет из живота узал гихум младенцы как дерьмо как смерть возьми забери забери меня шигаон

АХ!

Прямо над ухом, прямо над ухом – грохот, как будто бомба упала прямо на ее дом, и звон стоит звон, голова взрывается болью, изнутри острая, пронзительная, Мишель лежит на мосту, смотрит вверх, в зеленое небо, вагон стеной, а там – дед ее, держится за поручень, сует автомат внутрь, садит еще выстрел, раз! Раз!

– Деда, деда, деда…

Бегут еще люди, эти, которые там, которые там с ним были. Мишель пытается встать, но голова кружится, она прикладывает руки к ушам, чтобы не так звенело, они в красном, дед снова жмет курок, автомат прыгает, и вдруг он его бросает, стекло уже разлетелось совсем, осталась только решетка, Мишель пытается пытается встать снова, дед берется двумя руками за решетку, с той стороны окровавленный человек тоже, дед начинает шептать что-то шептать, и те, кто ему на помощь прибежал – тоже лезут, пихаясь, по лестнице, на закорки друг к другу, говорят что-то, пытаются друг друга перекричать, но Мишель не слышит из-за звона, что кричат, ей хочется, хочется как меда, страстно, сладкого как…

Дед, дедушка, дед Никита стаскивает с себя противогаз, раскачивает голову – и Мишель видит, что с той стороны решетки другой человек жуткий кошмарный голый человек, пена на губах, лицо как будто с него кожу спустили, одни белки белые, как отражение деда в этом зеркале, размахивается так же с ним в такт и оба с точностью до мгновения с размаху молотят лбами друг в друга через решетку и раз и еще и третий и четвертый и пятый и потом оба отваливаются в разные стороны… Мишель подползает к деду – на нем нет лица, все сломано, осколки белые торчат, он мертвый, а вместо него забрался к окну Коц, уже без противогаза, и тоже так же, как будто ему завидно, что дед уже освободился, а он еще нет, находит себе с той стороны окна напарника и то же самое, то же самое, раз, раз, раз – с такой силой, с такой ненавистью, с такой страстью и спешкой, как будто только ради этого и жил всю жизнь, чтобы тут сейчас, как будто изнутри него что-то рвется, чему тесно в черепе, в коже, что нужно выпустить, как будто душа сама, как пар в скороварке, разрывает это идиотское ненужное все мясо, кожу, кость – и потом Коц тоже отваливается, как насосавшаяся пиявка, ленивый теперь, потому что неживой…