Мишель тормошит мертвого деда, вставай, вставай, просыпайся, но из него течет багровое желе, один глаз только смотрит в нее, но голова болтается, не хочет просыпаться, сладко спать, дедушка, дедушка, слышишь?!

Кто-то хватает ее за ворот и тащит от деда, звон в ушах, и потом – перекрывающий звон рев, локомотив ревет, ангел трубит, голые люди в поезде бормочут, вместе и порознь и вместе, но ангел их громче… Пустите, я сама пойду, пустите, но ее держат, она мотает головой – двое людей в плащ-палатках, кресты на спинах, маски на лицах, утаскивают ее от деда, от смерти, локомотивы ревут, надрываются, небо складывается пополам, земля сотрясается и багровый ливень и саранча и чума, и бесы и бесы и бесы…

3.

Егор подбегает к окну – от моста гремят выстрелы, поезд гудит не переставая, мигает своими фарами в миллион свечей яркостью. Отец Даниил тоже встает, подходит к окну. Во двор вываливают люди, кричат что-то, машут руками. Кто-то оглядывается на окно, в котором стоит монах. Он поднимает руку и внятно приказывает людям во дворе:

– Братья! Все готово теперь! Позволим убогим одолеть сей рубеж! Идите, верните на место пути, которые убрали прежде. Положите опять рельсы, и пусть по ним едет дальше этот поезд, пусть едет к тем, кто сможет помочь несчастным, пусть едет в столицу. Идите! И будете вознаграждены!

– Ты что? Тебе зачем это?!

Внизу замешательство – не все слушаются отца Даниила, но те, кто ему непослушны, растеряны, а те, кто принимает его слова за приказ, действуют стройно. Ворота распахиваются, кто-то уже льет из канистры соляру в стоящий во дворе трактор с рельсовыми отрезками в прицепе, заводит его и угоняет обратно к заставе.

Егор хватается за решетку.

– Э! Эу! Вы че! Вы охерели совсем?! Сергей Петрович! Мааааам!

И его слышат.

Во двор выскакивает Полкан – ментовской бушлат на майку-алкоголичку, галифе на тапки.

– Охрана, кто на воротах там?! Вы че, зрение потеряли?! Встали все, говноеды! Слышь меня, нет?! Это что, бляха ты муха, такое тут?!

Кто-то из зашебуршавших людей и в самом деле застывает, некоторые продолжают переть за ворота, третьи окружают Полкана – вроде поддерживая его.

– Вы чего делаете? Вы кого слушаете?! А?!

Отец Даниил возвышает голос – и перекрывает зычный Полканов бас.

– Вы, кто страдали. Вы, кто терпели лишения. Вы же знаете, что нечестивец вам приказывает! Тот, кто жрал вдоволь, пока вы голодали! Тот, кто лгал вам в ответ на ваши вопросы и отворачивался в ответ на ваши мольбы! Вы постились, а он жировал. Вы плоть умерщвляли, чтобы духом вознестись, а он потакал ей, потому что духом ничтожен. Сейчас я прошу вас о милосердии, а он о смертоубийстве. Кого послушаете?!

Полкан оборачивается на решетки.

– Заткнись! Заткните там его!

Егор обхватывает отца Даниила сзади и рывком отлепляет его от окна, но дело сделано. Люди, которые окружили Полкана, не подпускают его к чадящему трактору, они заталкивают его обратно во двор, пихают к подъезду, и толчки, того и гляди, превратятся в зуботычины.

– Хорош, Петрович. Докомандовался! Вали!

– Иди к цыганке своей! Все!

– У них там жратва есть в поезде! Они поделятся! Ты ж не делишься!

– А давайте к нему в гости зайдем, а, мужики?! Глянем, вдруг че осталось еще?!

Полкан гремит в ответ:

– Ты глянешь у меня! Слышь, паскуда?! Руки убрал! Убрал р-руки, тварь, иначе пристрелю тебя на хер, как с-собаку!

Отец Даниил пытается вырваться; он, хотя и тощ, но жилист – и старше Егора чуть не вдвое. В полумраке они цепляются за что-то и валятся на пол. Отец Даниил смеется.

– Все равно оно уже с этой стороны! Все равно! Все уже сделано!

4.

Он светит Мишель прямо в зрачки – как будто спицами прямо в дырочки пролезает и тычет куда-то в воспаленный нерв, в голый мозг. Разевает рот, шлепает губами, как рыба в аквариуме – не говорит, а издевается.

– Что?! Что?!

Мишель не слышит ничего. Ее сажают, дают воды, и она глотает большими глотками эту теплую воняющую пластиком воду, потом ей трут чем-то уши, она не понимает, зачем – отбрасывают в сторону ярко-красную марлю. Опять вхолостую двигают губами, и она кричит им:

– Не слышу! Я не слышу!

Мир перестает кружиться, останавливается, как карусель, в которой время катания подошло к концу, и Мишель пытается сесть прямо. Она привалена спиной к локомотиву, перед ней стоят двое в брезентовых плащ-палатках, один седой и один еще какой-то здоровяк. У обоих в руках автоматы, на плащах красные кресты.

– Кто вы? Что случилось?!

И тут она вспоминает, что. Все снова пролетает-прокручивается рваными размазанными кадрами перед ней, и она прячет голову в колени и начинает визжать. Она визжит и не слышит своего визга, горло раздирает.

Она оглохла!

Почему? Почему?!

– Почему я ничего не слышу?!

Ей показывают кровь на марле. На уши. Потом снова кровь на марле. Потом на автомат. Что-то тщательно выговаривают, медленно, чтобы она поняла, но она совсем ничего не понимает.

Снова вспыхивает перед ней лицо Саши – жуткое, осатаневшее, не звериное даже, а какое-то… расчеловеченное. Она закрывает глаза руками, но на самом деле ей хочется выцарапать себе глаза, которые все это видели; и Сашу, и деда, и что с ними случилось.

– Что с ними случилось?! Что это было?! Почему?!

Они хлопают ее по плечу – спокойно, спокойно. Но она не может успокоиться. Смотрит в сторону моста – там третий человек в плащ-палатке, взобравшись на приступку, беззвучно лупит в окно поезда из автомата – вспышки, искры.

– Что с ними такое?! Что с Сашей?!

Мишель туго поворачивает голову, смотрит в сторону заставы – там, жмурясь в лучах могучих локомотивных фар, стоят люди, прикрывая лица руками. Дозорные и еще… Целая толпа. Многие зажимают руками уши. Они боятся подойти, не могут, как будто их отделяет от локомотива невидимая стена.

Мишель начинает чувствовать – шеей, кончиками пальцев – вибрацию, которая исходит от тепловоза за ее спиной. Наверное, локомотив все это время гудит, не переставая гудит в полную силу.

Она сидит, привалившись спиной к колесу. Человек с красным крестом показывает ей большой палец: с тобой все в порядке. Она мотает головой, по лицу текут слезы. Нет, нет, ничего не в порядке.

Ее пытаются поднять на ноги, но она пока не может встать. Они не держат ее, хотят отпустить, показывают ей – иди, иди к своим. У нее нет сил.

– Что это было?! Что происходит?!

Из тепловоза появляются еще люди, открывают в бортах локомотива какие-то люки, вытаскивают из них деревянные ящики, по двое берутся за каждый и несут их столпившимся в слепящем свете оборванным людям. Те шарахаются от них, они немо объясняются, размахивая руками. Потом люди с заставы кивают и забирают ящик, а эти в брезентовых плащах возвращаются за следующим.