Это было наградой за терпение Иешуа в вере, потому что после семи тысяч семи сот семидесяти семи обидчиков Иешуа не зарезал Эзекиела Эзекиела. С тех пор и говорят, что несчастны те, у кого есть сыновья.

Госпожа Штерн настолько перепугалась, когда Авраам Зингер пролил на кровать кофе с молоком, что от страха расплакалась. Он повторял ей, что сделал это не нарочно, но ничего не помогало. Она думала, что Авраам, впервые за то время, что она его знала, разъярился и что теперь он, как и все разъяренные мужчины, всё вокруг разобьет и разломает.

Кроме того, лучше не знать, каково это, когда в конце концов разъяряются те, которые всегда спокойны и для которых покой уже превратился в часть ежедневной молитвы. Без покоя в душе молитва не слышна там, где она должна быть услышана, она задыхается и глохнет между стенами храма. Вот, примерно так учили госпожу Штерн, когда она была ребенком, но потом она долго этого не вспоминала.

– Госпожа Штерн, не трогайте меня и не плачьте! – пытался он успокоить ее, но ничего не получалась. Стоило ей перестать и, стараясь сдержать всхлипывания, посмотреть на Авраама, она от стыда начинала рыдать еще горше, чем раньше.

Зингер сперва был удивлен и в ее слезах обвинял себя, потом сердился, что госпожа Зингер не перестает плакать, потом его потихоньку начала охватывать ярость, а когда ярость усилилась, он подумал, что будет еще хуже, если она заметит, что он разъярен, и тогда он почувствовал себя беспомощным, потому что она снова принялась плакать, а под конец все это показалось ему смешным.

– Столько слез, дорогая моя, а ведь война еще только началась.

Она изумилась, потому что эти слова были как бы не его словами, а словами кого-то гораздо более молодого, и перестала плакать. Ничего странного: всхлипывания, они как икота, а вот плачущего, в отличие от икающего, удивить трудно.

Госпожа Штерн чуть-чуть, совсем чуть-чуть улыбнулась. А он тогда замер, с идиотским выражением лица официанта, который несет слишком нагруженный поднос и боится, что тот, прежде чем он с ним доберется до кухни, выскользнет из рук и посуда разобьется, а осколки разлетятся по террасе.

Если он улыбнется, она может опять расплакаться, и он никак не мог придумать, что в этой ситуации надо сказать.

В первый раз он увидел, как госпожа Штерн улыбается, и такую улыбающуюся он бы ее, пожалуй, и не узнал, если бы не видел раньше на фотографии. На ней она была молодой, с черным будимским[95]париком на голове, и ему впервые пришло в голову, что он не знает ее имени. Когда-то давно она представилась ему как госпожа Штерн, а потом много лет он ее так и звал и ему это, до сегодняшнего дня, нисколько не мешало.

Жаль, подумал Авраам Зингер, теперь уже поздно и больше не будет подходящей причины спросить, как ее имя.

– Радуйтесь, госпожа Штерн, потому что если будете плакать, то никому этим не поможете. Никаких слез не хватит, чтобы утопить в них Гитлера!

Тут он сообразил, что этими словами никак не обрадуешь, и засмеялся. Да, он начал смеяться через силу, умышленно, но такое ему никогда не было трудно, потому что он тут же вспоминал что-нибудь, чему нужно смеяться. Он чувствовал, что кофе с молоком намочил пододеяльник и одеяло, а теперь добрался до колен и приятно греет их. Это его так развеселило, что он готов был пролить еще одну чашку, если бы она оказалась сейчас под рукой.

– Вижу, что вы очень быстро выздоровеете, раз так смеетесь. Я это знала, но не решилась вам сказать, чтобы вы не рассердились. Да вы еще и гулять на Слеме пойдете с господами из «Маккаби», вот что я вам скажу! – окончательно развеселилась госпожа Штерн, а потом взялась за край пододеяльника, чтобы забрать его в стирку, что было совершенно недопустимым при их отношениях и из-за чего Авраам почти панически ухватился за другой край одеяла. Дело в том, что она никогда не видела его голые ноги.

Госпожа Штерн на мгновение покраснела как помидор, ей захотелось провалиться сквозь землю; она никогда не совершала ничего столь неприличного, а хуже всего то, что поступок этот ничем нельзя было объяснить. Она лихорадочно старалась придумать какое-нибудь оправдание, но ничего не придумала. И, совершенно растерявшись, вместо того чтобы выпустить из рук свой конец пододеяльника, она продолжала тянуть его к себе.

В саду Зингера выстиранное постельное белье в тот день провисело недолго, потому что вскоре полил дождь. Госпожа Штерн быстро сняла с веревки пододеяльник, простыню и наволочки и побежала назад, в дом.

Если бы на эту картину смотрел кто-то со стороны, он увидел бы в ней только покой, семейную гармонию и счастье.

XXII

Как-то вечером, в начале марта 1940 года, Клара Диамантштайн вовремя не привела Руфь домой. Было уже больше девяти, а девочка все не приходила, хотя репетиция «Госпожи министерши» должна была закончиться не позже семи.

Мони сидел за столом и курил, Ивка заваривала очередной кофе и нервозно ходила по квартире. Громко стуча каблуками, как и всегда, когда из-за чего-нибудь злилась или нервничала, потому что ей казалось, что они, те, что внизу, должны быть в чем-то виноваты. Со временем та сумасшедшая женщина, Амалия Моринь, которая за последние полгода стала серой, как стена, и глаза которой всегда горели так, будто у нее жар, стала выглядеть опасной. А ее муж, в давно не стиранной и залатанной железнодорожной форме, в неглаженной рубашке и с засаленным галстуком, идя по улице, жался к стенам домов, словно хотел быть невидимым. Ну, разумеется, думала Ивка, чему удивляться: если жена сумасшедшая, бедняге, естественно, хочется быть невидимым.

Следовало бы заявить бану или кому-нибудь из его подчиненных, что эту женщину необходимо куда-то убрать. Она может принести большое зло. Да и положа руку на сердце, не годится, что эта сумасшедшая живет прямо по соседству с девочкой, которая, не так ли, очень важна и для этого города, и для всей нашей Хорватии. Она, может, и не сделает ей ничего плохого, но достаточно, если ребенок испугается, встретив ее на лестнице, – это может стать концом карьеры Руфи. Все-таки она еще маленькая, а дар актера, профессор Микоци повторил это сто раз, похож на канарейку, которую нужно беречь, следить за ней и ни в коем случае не подпускать к открытому окну. Если улетит,