заметила Берберова и по-дружески указала на них Струве в письме от 10 июня 1956 года[507]. Другое дело, что после его рецензии в «The Russian Review» она не могла отказать себе в удовольствии упомянуть одну из его ошибок печатно. В «Послесловии» к первому русскому изданию «Курсива» Берберова сообщила, что неверную дату смерти Игоря Северянина (1942-й) она взяла из «Русской литературы в изгнании», тогда как Северянин скончался на год ранее [Берберова 1972: 627][508].

Берберова не знала и, видимо, никогда не узнала, что из книги Струве, известного своей эрудицией и тщательностью, в «The Italics Are Mine» попали и другие неверные сведения: даты рождения Г. Адамовича, Н. Лаппо-Данилевской, И. Шмелева, а также дата смерти М. Осоргина[509]. Похоже, однако, что ряд неверных сведений попал во второе издание «Русской литературы в изгнании» (1984) из книги Берберовой. Речь идет о неверной дате смерти Владимира Смоленского или настоящей фамилии Довида Кнута (которая, как выяснили позднейшие исследователи, была не Фихман, а Фиксман). Оба эти поэта ориентировались на Ходасевича, входили в группу «Перекресток», с ними обоими Берберова тесно дружила, так что у Струве были все основания в этом плане ей доверять.

Понятно, что подобного рода ошибки неизбежны не только в «протяженных» мемуарах, но также и в любых первопроходческих трудах. Первопроходческим трудом была, безусловно, книга Струве, но и книга Берберовой – в силу количества упомянутых персонажей и, соответственно, биографических справок – была первопроходческой.

И если Струве в особенно трудных случаях предпочитал вообще не давать никакой биографической информации (например, о поэтессе и критике Вере Лурье или поэте Борисе Божневе), то поступить точно так же и тем самым признать, что она чего-то не знает или не может узнать, было не в характере Берберовой. Тем более что даже в этих трудных случаях ей иногда удавалось найти верные сведения – скажем, дату рождения Лурье: 1901 год[510].

Какое-то время Берберова считала (и даже написала в своем «Послесловии» к первому русскому изданию «Курсива»), что на «The Italics Are Mine» были опубликованы «три рецензии, подписанные русскими именами» – Струве, Слонима и Гуля [Там же:

628]. Однако затем, со значительным опозданием, появилась четвертая рецензия, также подписанная «русским именем». Это была рецензия Темиры Пахмусс, опубликованная в другом ведущем американском славистском журнале – «The Slavic and East European Journal»[511].

В отличие от Струве, Слонима и Гуля, Пахмусс принадлежала ко второй волне русской эмиграции, но, защитив диссертацию, стала заниматься литературой первой волны, специализируясь на творчестве Зинаиды Гиппиус[512]. В выборе этой специализации Берберова сыграла важную роль, познакомив Пахмусс с В. А. Злобиным, душеприказчиком и наследником Гиппиус и Мережковского, обладателем их архива, к которому ей таким образом был обеспечен доступ[513]. Однако пылкая благодарность молодой исследовательницы, очевидная в ее письмах середины 1960-х, быстро испарилась, когда Берберова написала отрицательный внутренний отзыв на книгу Пахмусс о Гиппиус, на основании которого издательство («Princeton University Press») ее отклонило.

Это обстоятельство, несомненно, определило решение Пахмусс взяться за перо. В отличие от других рецензентов, она чрезвычайно охотно согласилась с Берберовой, что «The Italics Are Mine» представляет собой книгу прежде всего о ней самой, а не о «других», добавляя, что в этом смысле она полностью достигла своей цели. Отталкиваясь от этого утверждения, Пахмусс сообщала читателю, что рассказ Берберовой «о других», в том числе о крупнейших писателях русской эмиграции, не содержит существенной информации, а потому не имеет особой ценности для профессиональных исследователей. Отзыв заканчивался фразой о том, что остается неясным, какую аудиторию Берберова имела в виду, когда писала книгу.

Пахмусс, однако, была не первой, кто задавался подобным вопросом, то же отмечала в своей рецензии Блейк, утверждая, что Берберова этот момент не продумала. Дело, конечно, обстояло не так. Она этот момент, безусловно, продумала и притом весьма тщательно, но в своих расчетах несколько ошиблась. Даже на волне набиравшего силу феминизма и острого спроса на женские автобиографии книга Берберовой не могла рассчитывать на успех у широкой публики. Она была не настолько известна англо-американской аудитории (а вернее сказать, совсем неизвестна), чтобы широкий читатель имел охоту погрузиться в обширную мемуарную часть «The Italics Are Mine» – с обилием незнакомых русских имен и сложными перипетиями эмигрантского литературного быта. К тому же в рецензии в «The New York Times» уверенно сообщалось, что книга не стоит подобных усилий. Именно рецензия Блейк, по мнению журналистки Кеннеди Фрейзер, успешно «торпедировала» «The Italics Are Mine», в результате чего была продана только тысяча с небольшим экземпляров [Fraser 1996: 20].

Забегая вперед, замечу, что эта ситуация впоследствии изменится и что расчет Берберовой на широкий успех «The Italics Are Mine» полностью оправдается в не столь отдаленном будущем. Однако она уже тогда не ошиблась в своих надеждах на успех у исследователей, занимавшихся творчеством русских писателей XX века.

Книга Берберовой не прошла мимо внимания и англо-американской интеллектуальной элиты, не имеющей прямого отношения к славистике, но неравнодушной к русской культуре и литературе. На нее непосредственно отозвался не только Эдмунд Уилсон, но также другой знаменитый западный интеллектуал, писатель и критик Клайв Джеймс, австралиец по месту рождения, с начала 1960-х годов постоянно живущий в Англии. В своем объемистом труде «Cultural Amnezia», над которым Джеймс работал сорок лет, он дважды упоминает книгу Берберовой – и в главе об Ахматовой, и – особенно подробно – в главе о Павле Муратове, называя «The Italics Are Mine» «лучшей книгой о русской культуре в изгнании» [James 2007: 525].

* * *

Правда, Клайв Джеймс, очевидно, читал не первое, а второе издание «The Italics Are Mine», вышедшее в Англии в 1991 году и вызвавшее большой отклик в прессе.

Одна из самых благожелательных рецензий появилась в авторитетной газете «The Observer». Ее автор, Салли Леирд, журналистка и переводчица русской прозы, поставила книгу Берберовой в один ряд с воспоминаниями Н. Я. Мандельштам, назвав «The Italics Are Mine» важнейшим свидетельством эпохи. Рецензентка отмечала смелость Берберовой в трактовке сакральных для русской эмиграции тем – ностальгии по ушедшей России, отношения к Николаю II и религиозного самоопределения. Леирд явно импонировал характер автора «The Italics Are Mine» – ее свобода от общепринятых условностей (и бытовых, и литературных), умение жить в настоящем и сохранять оптимизм при любых обстоятельствах[514].

Крайне положительно отозвалась на книгу Берберовой и известная поэтесса и переводчица, в том числе современных русских поэтов, Кэрол Руменс, характеризуя «The Italics Are Mine» как превосходную и крайне информативную прозу. Руменс только выражала сожаление, что повествование обрывается на 1965 годе, тогда как дальнейшие события жизни Берберовой, несомненно, представляют большой интерес[515].

Джейн Грейсон, специалист по творчеству Набокова, упомянула, что она в свое время высоко оценила «The Italics Are Mine», напечатав рецензию на первое издание книги в еженедельном студенческом журнале. И хотя с той поры прошло больше двадцати лет, Грейсон не изменила своего прежнего мнения и, разумеется, могла только приветствовать переиздание столь важного труда. Однако она не преминула отметить ряд досадных изъянов, свидетельствующих о спешке, в которой готовилась книга. Многие поправки, внесенные Берберовой в предыдущие, русские издания «Курсива», остались неучтенными, и к ним затем прибавились другие несуразности. В частности, ряд упомянутых в книге людей, о которых говорилось как о продолжающих здравствовать, за эти годы умерли. Разумеется, эти претензии Грейсон адресовала редакторам «The Italics Are Mine», а не девяностолетнему автору[516].

Через несколько месяцев второе издание книги Берберовой выйдет и в Америке, но мнение американской критики