Только во второй половине XVII в. европейцев отпустило желание убивать людей, которые неправильно верят в сверхъестественное. Вестфальский мир, в 1648 г. положивший конец Тридцатилетней войне, утвердил принцип, согласно которому каждый правитель имел право решать, будет его государство католическим или протестантским, а религиозное меньшинство оставляли в относительном покое. (Папа Иннокентий X не был с этим согласен: он объявил Вестфальский мир «пустым, ничего не значащим, не имеющим законной силы, несправедливым, дьявольским, греховным, беспредметным, бессмысленным и недействительным на все времена».)[364] Испанская и португальская инквизиции начали выдыхаться в XVII в., утихли в XVIII в. и прекратили свое существование в 1834 и 1821 гг., соответственно[365]. Англия отказалась от религиозных убийств после Славной революции 1688 г. И хотя ветви христианства до последнего времени периодически возобновляли распри (протестанты и католики в Северной Ирландии, католики и православные на Балканах), сегодня их споры затрагивают скорее этнические и политические, чем теологические вопросы. С 1790 г. евреи начали получать политические права в странах Запада: сначала в США, Франции и Нидерландах, а в следующие 100 лет — на большей части территории Европы.

~

Что же заставило европейцев решить, что можно дать своим отклоняющимся от истины соотечественникам право рискнуть и попасть в ад, увлекая других туда же своим дурным примером? Возможно, их вымотали религиозные войны, однако неясно, почему для этого потребовалось 30 лет, а не 20 или 10. Возникает ощущение, что люди стали больше ценить человеческую жизнь. В основном из-за перемен в эмоциональной сфере — развившейся привычки сопереживать боли и радостям ближнего. Кроме того, произошли интеллектуальные и нравственные перемены: сдвиг от признания ценности души к признанию ценности жизни. Доктрина святости души звучит возвышающе, но на самом деле она весьма пагубна. Она обесценивает земную жизнь как временную фазу, в которой человек проводит бесконечно малую часть своего существования. Смерть в таком случае лишь граница, переход, вроде подросткового возраста или кризиса середины жизни.

Постепенному переносу акцента с души на жизнь помогло и становление скептицизма и рационализма. Никто не может отрицать разницу между живым и мертвым или реальность страдания, но, чтобы поверить в то, что якобы происходит с бессмертной душой, когда она отделяется от тела, требуется идеологическая обработка. XVII в. был назван Веком разума — это было время, когда мыслящие люди начали заявлять, что вера должна быть подтверждена опытом и логикой. Такой подход развенчивал догмы о душе и спасении и лишал всяких оснований попытки заставить людей верить в невероятные вещи под угрозой меча (или приспособлений вроде «Колыбели Иуды»).

Эразм Роттердамский и другие философы-скептики заметили, что человеческое знание само по себе недостоверно. Если даже глаза можно обмануть зрительными иллюзиями (например, весло, опущенное в воду, кажется сломанным, а цилиндрическая башня на расстоянии выглядит прямоугольной), тогда почему мы должны доверять своим убеждениям о нематериальном?[366] Сожжение Кальвином Мигеля Сервета в 1553 г. вызвало широкое обсуждение самой идеи религиозных преследований[367]. Французский теолог Себастьян Кастеллио возглавил это наступление, акцентируя внимание на абсурдности ситуации, когда разные люди непоколебимо уверены в истинности противоположных вещей. Он также указал на ужасные нравственные последствия претворения этих убеждений в жизнь.

В XVII в. эту аргументацию продолжили, среди прочих, Барух Спиноза, Джон Мильтон (который написал: «Раз истина выступила на борьбу, было бы оскорбительно прибегать к цензуре и запрещениям, сомневаясь в ее силе. Пусть она борется с ложью: кто знает хоть один случай, когда бы истина была побеждена в свободной и открытой борьбе?»), Исаак Ньютон и Джон Локк. Зарождавшаяся современная наука стала доказывать, что даже самые глубокие убеждения могут быть ложными, что мир работает по законам физики, а не по Божественной прихоти. Католическая церковь только навредила себе, угрожая Галилею пытками и приговорив его к пожизненному домашнему аресту за научную идеею — как оказалось, верную. Скептический образ мысли, приправленный юмором и здравым смыслом, все чаще бросал вызов предрассудкам. В шекспировской пьесе «Генрих IV» Глендовер хвастается: «Я духов вызывать могу из бездны». Хотспер отвечает: «И я могу, и каждый это может, / Вопрос лишь, явятся ль они на зов». Фрэнсис Бэкон, которому часто приписывают слова, что убеждения должны опираться на наблюдения, писал о человеке, которого привели в молитвенный дом и показали изображения моряков, которые спаслись от кораблекрушения, выполнив свои святые обеты. Человека спросили, неужели это не доказывает могущество богов? «Ага, — ответил он, — а где нарисованы те, кто утонул, выполнив обеты?»[369]

Развенчание религиозных догм и предрассудков искоренило одну из причин для применения пыток, но суды все еще использовали их в качестве наказания за мирские преступления и правонарушения. В древности, в Средние века и в начале Нового времени люди считали жестокие наказания абсолютно обоснованными. Смысл наказания видели в том, чтобы сделать нарушителя настолько несчастным, чтобы и ему самому, и свидетелям казни больше не захотелось преступать закон. С этой точки зрения чем жестче наказание, тем лучше оно служит своей цели. К тому же государство, лишенное сильной полиции и эффективного суда, должно стараться произвести максимальное впечатление минимальными средствами. Наказания должны быть такими жуткими и запоминающимися, чтоб каждый, кто это видел, был приведен страхом к покорности и разнес весть другим, запугав и их тоже.