Другие выдающиеся писатели тоже начали яростно выступать против изуверских казней. Одни, как Вольтер, пытались пристыдить соотечественников, называя казни варварскими, дикими, жестокими, грубыми, людоедскими и зверскими. Другие, как Монтескье, подчеркивали лицемерие, с каким христиане жалуются на жестокое обращение с ними древних римлян, японцев и мусульман, тогда как сами они ведут себя столь же жестоко[381]. Третьи, как американский физиолог Бенджамин Раш, один из тех, чья подпись стоит под Декларацией независимости, обращались к общности человеческой природы читателей и жертв жестоких наказаний. В 1787 г. он писал: «Мужчины или женщины, которых мы ненавидим, обладают душой и телом, созданным из того же материала, что и тела и души наших близких. Они плоть от их плоти». И, добавил он, если мы будем воспринимать их несчастья без эмоций и сострадания, тогда «принцип милосердия… тоже перестанет работать и вскоре исчезнет из людских сердец»[382]. Целью правосудия должно стать исправление оступившихся, а не причинение им вреда. А «публичное наказание никак не поможет преступнику измениться»[383]. Английский юрист Уильям Иден тоже отмечал отупляющее воздействие жестоких наказаний, написав в 1771 г.: «Мы оставляем тела таких же, как мы, людей гнить, выставляя их, как чучела на изгороди; на наших виселицах болтаются человеческие скелеты. Неужели можно сомневаться, что принудительное наблюдение подобных зрелищ может оказать какое-либо еще воздействие, кроме притупления чувств и уничтожения в людях милосердия?»[384]

Самым влиятельным в этой плеяде мыслителей был миланский экономист и социолог Чезаре Беккариа, чей бестселлер 1764 г. «О преступлениях и наказаниях» (Dei delitti e delle pene) повлиял на всех ведущих политических мыслителей мира, включая Вольтера, Дени Дидро, Томаса Джефферсона и Джона Адамса[385]. Беккариа начал с первооснов: целью правосудия является достижение «наибольшего счастья наибольшего числа людей» (фраза, которую позже позаимствовал Иеремия Бентам в качестве девиза утилитаризма). Следовательно, налагать взыскания можно только для того, чтобы удержать людей от причинения другим вреда большего, чем тот, что был причинен им самим. Значит, наказание должно быть пропорционально ущербу от преступления, его цель — не привести в равновесие некие мистические весы справедливости, но установить работающий механизм стимулов: «Если одно и то же наказание предусмотрено в отношении двух преступлений, наносящих различный вред обществу, то ничто не будет препятствовать злоумышленнику совершить более тяжкое из них, когда это сулит ему большую выгоду». Если подходить к уголовному правосудию здраво, становится понятно, что неотвратимость и оперативность наказания важнее его строгости, что уголовные суды должны быть публичными и основываться на доказательствах и что смертные казни как сдерживающая сила нецелесообразны, а государство не должно обладать правом их применения.

Эссе Беккариа впечатлило не всех. Его включили в папский «Индекс запрещенных книг», его положения рьяно оспаривал правовед и богослов Пьер-Франсуа Муйар де Вуглен. Он насмехался над ранимостью и чуткостью Беккариа, обвинял его в безответственном подрыве проверенной временем системы и доказывал, что только суровые наказания могут уравновесить врожденную испорченность человека, отягощенную первородным грехом[386].

Но в итоге победили идеи Беккариа, и через несколько десятилетий пытки были запрещены во всех крупных западных странах, включая только что отделившиеся Соединенные Штаты, где была принята Восьмая поправка к Конституции, запрещающая «жестокие и необычные наказания». Хотя невозможно точно рассчитать, насколько сократилось применение пыток (потому что многие страны запретили различные их виды в разное время), итоговый график на рис. 4–2 показывает, когда 15 крупных европейских стран (а также США) наложили прямой запрет на основные виды судебных пыточных практик.

Здесь и на других графиках этой главы я выделяю XVIII в., чтобы показать, как много гуманитарных реформ было начато в этот примечательный промежуток времени. Еще одна — предотвращение жестокого обращения с животными. В 1789 г. Иеремия Бентам логически обосновал права животных словами, которые и сегодня являются девизом зоозащитных движений: «Вопрос не в том, могут ли они думать или говорить. Вопрос в том, могут ли они страдать». В 1800 г. в британский парламент был внесен первый законопроект о запрете травли медведей. В 1822 г. был принят Закон о плохом обращении со скотом, а в 1835-м он распространился на быков, медведей, собак и кошек[387]. Как и многие гуманитарные движения, зародившиеся в эпоху Просвещения, движение в защиту животных обрело второе дыхание в Эпоху революции прав во второй половине XX в., достигнув кульминации в 2005 г., когда в Британии запретили последний кровавый спорт — охоту на лис.

Когда Англия в 1783 г. ввела быстрое повешение, а Франция в 1792-м — гильотину, это был нравственный прогресс, поскольку казнь, которая мгновенно лишает жертву сознания, более гуманна, чем та, что целенаправленно продлевает муки. Но и при этих условиях казнь — жесточайшее насилие, особенно когда применяется так бездумно и легкомысленно, как в большинстве государств на протяжении всей истории человечества. В библейские времена, в Средневековье и в начале Нового времени смертью каралось множество проступков и мелких правонарушений, включая мужеложество, распространение слухов, кражу капусты, сбор хвороста в Шаббат, пререкание с родителями и охаивание королевского сада[388]. В последние годы правления Генриха VIII в Лондоне проводилось больше десятка смертных казней каждую неделю. В 1822 г. в Англии смертной казнью каралось 222 преступления, в том числе браконьерство, подделка товаров, кража кроликов из крольчатника и рубка деревьев. А учитывая, что в среднем судебное разбирательство длилось восемь с половиной минут, нет никаких сомнений, что на виселицу отправлялось множество невинных людей[389]. Руммель подсчитал, что cо времен жизни Иисуса и до XX в. за мелкие проступки было казнено 19 000 000 человек[390].