Весь месяц Аманда подыскивала предлоги для его увольнения, но сейчас просто откинулась в кресле и спросила:

— Ты кого-нибудь любишь, Джейсон?

В глазах его на секунду мелькнуло удивление, но он тут же ухмыльнулся:

— Осторожнее, мисс Дункан. Вы же не хотите, чтобы вас обвинили в сексуальном домогательстве?

— Я о любви, Джейсон. Не о сексе. Твоя реакция, к сожалению, очень много о тебе говорит. Я понимаю этот сарказм, но моя фамилия Лоран. Официально я этого не отменяла.

Теперь ему явно захотелось уйти.

— Это все, мисс Лоран?

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Потому что это не вашего ума дело.

Она постучала по нижней губе авторучкой — анахронизмом, который Фелисити Хартфорд пыталась запретить по всей конторе, якобы потому, что в наше время вся работа должна выполняться в электронном виде, но на самом деле чтобы насладиться тем, как это всех достанет. Сама же идея принадлежала Аманде.

— Видишь ли, Джейсон, — сказала она. — Считать людей идиотами — не самая плохая идея. Потому что в целом, да, они действительно идиоты. Но не все. Вот где можно очень легко ошибиться.

— Аманда…

— Мисс Лоран.

— Ты ненавидел столь многих людей, что в итоге стал ненавидеть всех на свете. Включая себя самого. Но в том-то и фокус, пойми. Фокус, который помогает выживать. Для этого нужно кого-то любить.

— Ох, я вас умоляю…

— Не всех подряд, это бы тоже сделало тебя идиотом. Но кого-нибудь — обязательно.

— Мне нужно ид…

— Я, например, люблю своего сына, отца, отчима и бывшего мужа. Что в целом немного больно, ну да ничего, справляюсь. Еще я любила невесту моего отца, но она умерла, и от этого мне тоже больно. Но в этом и заключается риск любви. — Она подалась вперед. — А еще я люблю своих подруг, которых на данный момент у меня всего две: стервознейшая из кадровых стерв за всю историю подбора кадров и женщина по имени Мэй Ло. Не суперженщина, соглашусь, но она — моя. И если ты еще хоть раз позволишь себе заговорить о ней в таком тоне, я расплющу твою несомненно сияющую задницу об этот паркет так, что твоя походка будет веселить окружающих до конца твоей жизни.

— Вы не можете так со мной говорить.

— Я только что это сделала, — улыбнулась она. — Убирайся. Найди себе уже кого-нибудь для любви.

Он ушел, разъяренно фыркая. Или все-таки не увольнять его? Может, было бы куда забавней держать его на поводке и наблюдать, как он пресмыкается?

О, боже, думала она. Ужасный из меня выйдет начальник.

Но продолжала улыбаться.

Отперев ящик стола, Аманда снова взглянула на табличку. Та по-прежнему трогала за душу — также сильно, как и в тот день, когда Кумико вручила ей в парке этот самый невероятный из подарков.

Кумико, подумала она и положила руку на живот.

На свой все еще плоский живот. На свой небеременный живот.

Ибо из всех важных вещей, которые можно вообще обсудить, важнейшим было именно то, что сказала ей Кумико в недрах инферно.

Дым, пожиравший дом Джорджа, когда Аманда проникла туда, оказался чудовищем. Находиться в нем — все равно что утопать в кипятке, который при этом живой, яростный, агрессивный, который хочет убить тебя — вот чем был этот дым от бушующего огня, не похожий ни на что иное, кроме себя самого.

— ДЖОРДЖ! — закричала Аманда, но успела сказать только «Дж…», и кашель скрутил ее.

Через два шага от входа она задыхалась, через четыре ослепла. Но самое страшное — теперь, уже в доме, она не понимала, что делать дальше. Она ругала себя за все это нелепое геройство и боялась теперь до смерти — не только за отца и Кумико, но и за Джея-Пи, оставшегося снаружи без нее. Она не могла бросить его, но также не могла бросить отца умирать так бездарно, сгорать, как спичка, во всей этой агонии. Неспособность решиться на что-либо вбила ее в ступор и оставила всего несколько секунд на то, чтоб не сдохнуть.

И тут обвалился потолок.

Огромная балка рухнула ей на голову и сбила с ног. Мир провалился во мрак.

Чуть позже, в отрезке времени, который навсегда останется дырой в ее жизни, чья-то рука помогает ей подняться. Рука эта нежная, но сильная, ей невозможно сопротивляться. Аманда кое-как встает, ее голова раскалывается, а тело покрыто сажей и копотью, но, как ни странно, совсем не обожжено, несмотря на пламя, что бушует вокруг нее.

Она смотрит Кумико в глаза — золотистые и печальные, как рождение мира.

Кумико протягивает руку и кладет ее Аманде на живот.

— Ты не беременна, — говорит она. — Мне очень жаль.

— Я знаю, — отвечает Аманда. — Я сделала тест.

Огонь и дым ревут, но как будто чуть тише, образуя для них безопасный карман в своем вихре.

— Ты думала, это даст тебе связь, — говорит Кумико.

— Да, — отвечает Аманда печально. — Надеялась.

— Но ты и так уже связана. Со многими.

— Не так уж и с многими.

— Этого достаточно.

И Кумико поворачивается к телу на полу. Аманда смотрит туда же, — и сразу понимает, кто это — или кто это должен быть, — но на секунду ей кажется, что это уже не важно.

Пламя еще бушует, но уже не так яростно, постепенно сникая и становясь все прозрачнее.

Кумико прижимает ноготь к груди Аманды, проводит по ее джемперу черту. Расползается ткань, а затем и кожа на ее груди. Аманда видит собственное сердце.

Оно больше не бьется.

— О, черт! — говорит она. — О, черт!

Ничего не отвечая, Кумико протягивает руку, извлекает сердце и взвешивает его на ладони.

— Это ритуал прощения, — говорит она, смыкая пальцы над сердцем Аманды. Между пальцев вспыхивает сияние, а когда она вновь раскрывает ладонь, сердца там больше нет. — И это.

Кумико чертит такую же линию на себе, и ее грудь распахивается, обнажая ритм ее золотого сердца. Она извлекает его из себя и плавным движением хочет погрузить во тьму раскрытой груди Аманды.

Аманда хватает ее за руку:

— Мне нельзя. Тебе нельзя…

— И все-таки мы это сделаем. Возьми мое сердце. Прости его. Сделав так, ты простишь нас обеих. И нет ничего, в чем мы обе нуждались бы больше.

Она снова движет рукой, и Аманда не противится. Кумико помещает свое сердце в грудь Аманды, и его золотое сияние пробивается даже сквозь шрам, когда Кумико запахивает рану.

— Но как же ты? — спрашивает Аманда, заглядывая в ее глаза.

— Все закончилось, — говорит Кумико. — Наконец-то. Я свободна.