Пару недель назад она сказала мне, что, когда она отдается кому-то телом, она также отдается и душой. Сейчас я это чувствую.

Этой ночью она принадлежит мне. Полностью.

Мы соприкасаемся лбами и носами, я снова глубоко вхожу в нее. Смотрю прямо в ее глаза, такие открытые, такие голубые. Все в ней проникает внутрь и разрывает меня на куски — грудь, сердце, чувства — все выплескивается между нами.

Количество моих бывших партнёрш, наверное, смутит любого. В моей постели побывало слишком много девушек, чтобы их считать. Но никто здесь не чувствовал себя так прекрасно, как Кили.

Ее пальцы, обвивающие мои плечи, вонзаются мне в спину. Я чувствую, как в меня впиваются ее ногти, как сжимаются ее стенки вокруг моего члена, как ее дыхание ускоряется. Все вокруг вспыхивает чувственным напряжением.

— Максон, я хочу кончить.

— Кончай, солнышко. Я рядом. Я позабочусь о тебе. Я не отпущу тебя.

Если мне придется прикусить язык или думать о мелком шрифте в документах условного депонирования, чтобы сохранить самообладание, я сделаю это. Для нее.

— Кончи со мной, — ее стон становится высоким и протяжным.

Это так соблазнительно…

Я откидываюсь назад и снова толкаюсь в нее. И снова. Господи, у меня двоится в глазах. Как же хорошо. Я знаю, что прямо сейчас у меня есть кое-что ценное, и я не хочу, чтобы это закончилось. Но, черт возьми, я не знаю, как долго я смогу продержаться.

— Я хочу чуть подольше, — выдыхаю я, прежде чем снова взять ее губы.

Целовать ее — это зависимость. В ее рту всегда есть что-то новое, что можно исследовать. Она сладкая… но терпкая. Она дразнящая и хитрая… но после становится нетерпеливой и манящей, как сирена. Я никогда не думал, что могу так относиться к женщине.

Кили отстраняется, и ее губы скользят вверх по моей шее, пока я не вздрагиваю от возбуждения. Кровь кипит, в голове туман. У меня даже нет слов, чтобы описать, как усердно я игнорирую боль в яйцах.

— У нас вся ночь впереди… — шепчет она мне на ухо. — Мы могли бы повторить…

Могли бы. И повторим.

— Повторим. Это так хорошо, солнышко. Я даже не знаю, как ты сможешь удержать меня подальше от себя. Я всегда буду хотеть все больше и больше.

— Хм-м… знаешь, что я подумала, когда в первый раз увидела твою веранду?

Судя по ее тону, я догадываюсь, что дело не в красивом океане и что моему члену это определенно понравится.

— Нет.

— Я хотела, чтобы ты прикасался ко мне. Я хотела опереться на перила в одной из твоих рубашек — и ни в чем другом — пока ты неторопливо прогуливался бы позади меня в одних штанах. Никто другой не узнал бы. Это был бы наш секрет. Мы могли бы стать волнами океана, могли бы наблюдать за крушением моря…

Ох, блять. Как же хорошо это звучит. Восхитительно.

— В следующий раз мы обязательно воплотим это в жизнь.

Я прижимаюсь к ее шее, дыханием обдаю кожу, сжимаю сосок. Ее тело напрягается.

— Не могу дождаться, — выдыхает она.

И я не могу. Она так близко… и я прямо за ней. Сначала сопротивляюсь, но затем сдаюсь. Я вижу наше будущее. Я заставлю ее кончить и сейчас, и позже. И завтра, и послезавтра. Я буду дарить ей оргазмы всю оставшуюся жизнь.

Я толкаюсь в нее глубже, прижимаясь к ней, чтобы оказать давление на самое чувствительное место. Она задыхается, тянется ко мне, словно я нужен ей как кислород. Ее глаза расширяются, она чувствует приближение оргазма. Я делаю пару фрикций, и ее киска сжимает меня так сильно, что я едва ли могу двигаться.

С ухмылкой я переворачиваюсь на спину, тяну ее за собой. Она садится на мои бедра верхом, упирается руками в плечи и покачивается над моим телом. Ее волосы рассыпались по ее плечам, ее груди подпрыгивают, и я поднимаюсь под ней, глубоко толкаюсь в нее, попадая по месту, которое объединяет все покалывание и боль в извержение.

Но Кили не сидит пассивно наверху и не ждет, пока я заставлю ее кончить. Конечно, нет. Она скачет вместе со мной, скользя, опускаясь, поднимаясь, пока ее не накрывает безудержное удовольствие.

Крик оргазма наполняет мою спальню. Этот звук подводит меня к черте. Я теряю всякий намек на самообладание. Какое-то хрюканье, низкое и темное, потрясенное силой моего оргазма, вырывается из моей груди гортанным ревом. Я опустошаю свои яйца, свою энергию — свое гребаное сердце — и лежу рядом с ней, измученный, задыхаясь и задаваясь вопросом, что, черт возьми, на меня нашло.

Так это то, что называют любовью?

— Вау, — выдыхает она.

У меня перехватывает дыхание.

— Да.

— Мы должны повторить. В ближайшем времени.

Я смотрю на нее и вижу, как ее грудь быстро вздымается и опускается, пока она пытается отдышаться. Она выглядит сытой и счастливой. Я, вероятно, выгляжу так же.

— В самом ближайшем. Это было потрясающе, — я подпираю голову локтем. — Ты можешь рассмеяться мне в лицо, не поверить, но… я никогда раньше такого не испытывал.

Она улыбается так, словно мои слова ласкают ее так же, как прикосновения, а затем криво ухмыляется:

— Так я лучше, чем те, с кем ты обычно хорошо проводишь время?

Я поднимаю ее руку, целуя тыльную сторону ладони.

— Ты самая лучшая.

Я хочу сказать ей, что люблю ее. Мне кажется, это сделает ее счастливой. Я надеюсь, что сделает. Я думаю, она тоже меня любит. Но что, если я не прав? Что, если она скажет, что слишком рано говорить о любви? Что, если она рассмеется?

Это должно быть просто, верно ведь? Тогда почему это так сложно?

— Все в порядке? Ты выглядишь таким серьезным.

Я сглатываю. Мне нужно отрастить яйца. Она не будет терпеть меня до конца жизни, если я не смогу сказать ей, что люблю ее. Я хочу слышать, что она тоже любит меня.

Я вдруг понимаю, что папа не верил в любовь, потому что просто не хотел справляться с эмоциями — слишком неудобно. Он не заботился о чужих чувствах, потому что нужно прикладывать слишком много усилий. Похер на него. Я не такой. Я не он. Зачем вообще жить, работать, делать деньги, если ты ни с кем это не разделишь? Дедушка говорил так. Интересно, почему мама так не похожа по характеру на своего отца. Может, Барклай Рид просто постоянно затыкал ее, и она