Аристотель много занимался вопросом, какая политическая и государственная система является наилучшей. Лично его более всего устраивала монархия. Просвещенная, как стали говорить позже. Но его мнение — не более чем мнение одного человека в определенное историческое время. Демосфен, к примеру, предпочитал афинскую демократию. Были времена, когда процветала и являлась наиболее успешной полисная система. Затем она постепенно изжила себя и пришла к своему неизбежному кризису. Филипп вообще не считал, что каждый полис, каждый маленький народец обязательно должен иметь собственную государственность, эта самостийность ведет к постоянной вражде с соседями. А прекращается она только перед лицом внешней опасности. После ее устранения эфемерное единство распадается, бывшие союзники начинают вспоминать старинные обиды, раздувают их до размеров непримиримых. Так начинаются новые междоусобицы, а на самом деле — очередные дележки добра, земель и сфер влияния.

Как это ни странно звучит, мир не падает с неба, — мир надо завоевать. История показала, что без борьбы и вражды не обходилось ни в разрозненных, хотя и независимых государствах, ни в многонациональных империях. Независимые государства недолго оставались таковыми, рано или поздно их съедал более сильный сосед. Мировая Персидская империя продержалась 200 лет, пока не пришел более сильный Александр и не присоединил ее к своей маленькой Македонии. Александр верил, что в его империи, объединенной под одной разумной властью, не унижающей ничьего достоинства и национальных чувств, люди способны прожить в мире хотя бы на протяжении двух или трех поколений, если дать им возможность к развитию и процветанию.

А как же свобода? — А что такое свобода, и есть ли она вообще? Свобода может обернуться худшим хаосом, чем несвобода. Разве не так? Редко кто понимает, что свобода — это ответственность, ограничение себя и других, в конечном итоге — несвобода. И если понимать это гордое слово именно так, то не всем захочется стать свободным.

Можно было бы оставить людей в покое, будучи уверенным, что и они оставят тебя в покое. Оставить в дикости, бескультурье, мракобесии и надеяться, что их не потянет навязать тебе, просвещенному и развитому, свои представления о мире и заодно попользоваться плодами твоего развития и прогресса. (Как это сделали варвары с Римской империей.) Так что же лучше — когда развитой народ завоевывает менее развитые, создает империю, чтобы привнести в нее достижения культуры и цивилизации, или когда дикие народы завоевывают более развитые, разрушая все эти достижения? Плохо и то и другое. А разве существует третье?

Убеждение, что рай — всеобщий мир, счастье и достаток — может располагаться на земле, не зря называется утопией. И не случайно во все времена все религии переносили рай в мир иной, потусторонний.

И все же хотелось попробовать. Разбить всех противников, навсегда положить конец их притязаниям вмешиваться в жизнь Эллады, потом примирить бывших врагов, объединить, дать равные права и возможности — и строить новый лучший мир. Александр искренне верил в это.

Он не раз обсуждал со скептиком Гефестионом свои идеи, они обожали говорить на абстрактные темы, а что может быть абстрактней, чем судьба человечества.

— Идеального нет вообще. Что хорошо одному или многим, плохо другому или другим. Всем угодить невозможно.

— Но возможно хотя бы немного улучшить ситуацию всех, сделать мир справедливей, — возражал Александр.

— Неравенство уничтожить невозможно. И паритет всегда только кратковремен. А быть всегда чем-то недовольным — в природе человека. Равенство, всеобщий достаток имели место только в сказке о золотом веке нашего великого сказочника Господа.

— Нет ничего плохого в желании претворить сказку в жизнь.

— Да. Только не выйдет ничего, — усмехался Гефестион.

— «Все» не получится, это так. Но может получиться «кое-что», и ради этого стоит постараться…

— Неужели ты думаешь, что твои усилия кто-то поймет и оценит? Ведь перевернут все с ног на голову.

— Мне надо знать, что в моей жизни есть цель и смысл.

— Ну, тогда дерзай!

— А ты со мной, даже если не согласен?

— Конечно. Иначе какой я друг! Обижаешь, «шершавый»…

Дорога в Парсу предстояла трудная — по горным проходам, ледяным кручам, вдоль ущелий, через бурные горные потоки. К природным препятствиям добавилось сопротивление местных жителей — горного племени уксиев, требовавших плату за проход по своим перевалам. Они ссылались на то, что все цари Персидской державы всегда платили им. Александр решил положить конец этой странной традиции. Его войскам удалось проникнуть во вражескую крепость и легко победить самонадеянных горцев; Александр хотел даже выселить их с этой стратегически важной территории. Но судьба распорядилась иначе. Предводитель уксиев оказался родственником Сисигамбис, которую Александр вместе с внуками оставил жить в Сузах, в их старом дворце. С большой неохотой и после долгих раздумий Сисигамбис в первый и последний раз обратилась к Александру с просьбой, которую тот удовлетворил. Александр не только простил уксиев, но и освободил их от налогов.

Сисигамбис… Александр задумался о той странной связи, которая установилась между ним и этой необыкновенной женщиной. Ей не повезло родиться мужчиной; женское платье и покрывало на голове лишили ее яркой и значительной жизни. Осуществиться же в лице своего сына ей помешала его посредственность. Больше двух лет знают они друг друга. Александр вспомнил их первую встречу после битвы при Иссе, когда персиянка приняла Гефестиона за царя и склонилась перед ним: испуг, досаду на себя за глупую ошибку — моментальная реакция, которую она не успела скрыть. Александр помнил, как его веселила ситуация, когда ему на голову нежданно-негаданно свалилась семья Дария. (Хотя неожиданное случается чаще, чем ожидаемое.) Просто что-то щекотало его изнутри, и он готов был посмеиваться без причины, что и делал в отличие от важного, по-царски степенного Гефестиона.

Он скоро почувствовал сыновьи чувства к этой чужой матери, такой чужой, что дальше некуда — матери врага. Какая ирония, что между ними установились простые, дружеские отношения, которых Александр никогда не имел со своей матерью, но о которых всегда мечтал. Конечно, он не сомневался, что Олимпиада любит его, но это была какая-то непростая любовь, как было все непросто в Олимпиаде. А ему хотелось, чтоб гармония была задана изначально, и не нужно было тратить усилия на ее поиски и установление. Ему хотелось, чтоб его любили, не мучая.

Странно, он не сомневался, что Сисигамбис его любит. Почему? Просто была эта уверенность, вера, доверие к ней. В этих трех словах — один корень. Женщины, которые не любят или даже ненавидят своих мужей, часто переносят свою нерастраченную любовь на сына. А если не любишь и сына? Что делать с неистребимой потребностью любить?

Сначала они общались через переводчика, Барсину. Александр учил Сисигамбис играть в греческие игры, почему-то зная, что она быстро поймет. Сисигамбис в ответ научила его иранским шахматам. Шах-мат — «царь умер». Они просиживали за доской, изредка переговариваясь каждый на своем языке, и как-то умудрялись понимать друг друга. К своей радости, Александр убедился, что у Сисигамбис на самом деле очень веселый нрав, который ей всю жизнь приходилось смирять и таить. У нее был неожиданно высокий и озорной смех. Постепенно Александр перестал прибегать к услугам переводчицы Барсины, и ее функции начала исполнять Таис, кое-как, но все же лучше Александра и Сисигамбис изъяснявшаяся на чужом языке. Александр был доволен этим, ибо присутствие Барсины не то что сковывало его, нет, но она казалась чужеродным элементом.