Две области науки пришли к пониманию того, что у них общая почва: антропологи, сами к тому не стремясь, все время собирали сведения о психологии разных народов, в то время как психологи накапливали данные об их культурах. В некотором смысле психоанализ был уменьшенной копией антропологии: истории из жизни, взятые у отдельных пациентов. У сближения двух наук были предшественники: «Золотая ветвь» Джеймса Фрейзера (1890) являла собой большей частью основанный на психологии антропологический труд. Уильям Штерн в Германии предположил в 1900 году, что личностные, расовые и культурные различия нужно изучать в рамках «дифференциальной психологии» — по сути, той же антропологии. По мере того как получал признание Фрейд, отдельные части начинали срастаться. Антропологи могли критиковать Фрейда за ложное представление воспитания детей в венской манере в качестве «естественных» и «универсальных» семейных шаблонов, но многие из них поняли, что то, что сформировало эту венскую психологию или какую бы то ни было еще обособленную психологию, и было как раз теми социальными шаблонами, которые исследовали они сами.

К началу 1930-х годов доминирующей тенденцией в антропологии была «психологическая антропология», или «исследования культуры и личности», возглавляемые такими персонами, как Франц Боас, Рут Бенедикт, Маргарет Мид и Эдвард Сепир. Для Боаса, которого называют отцом американской антропологии, одной из центральных проблем области было «соотношение между объективным и субъективным миром человека и то, какие формы оно принимало в различных культурах». Именно Боас пригласил Бруно Клопфера в Америку на должность его ассистента, — плотная сеть личных связей лежала в основе всех разработок в области социальных наук.

Центральный принцип методики изучения культуры и личности, культурный релятивизм, был антропологической версией открытий Фрэнка и Юнга в психологии: мы должны рассматривать каждую культуру в ее собственном контексте и условиях, а не судить ее с позиций другой культуры. И это была версия антропологии, аудитория которой в тридцатые годы стала столь же широкой, как у Фрейда. Рут Бенедикт переработала Юнга в американском контексте («Психологические типы в культуре Юго-Запада», 1930), а ее бестселлер 1934 года «Паттерны культуры» объяснил поколению, что ценности относительны, а культура — это «увеличенная версия личности». Как психология приобретала очертания антропологии, так и антропология становилась похожа на психологию, и обе науки сходились в изучении личности.

В обеих областях тест Роршаха обещал быть одним и тем же: мощным новым ключом к индивидуальному. То, что тест происходил из психиатрической диагностики, привело к возникновению некоторой предвзятости, — его продолжали считать предназначенным для выявления психических заболеваний, но его использование в антропологии с целью беспристрастного изучения культурных особенностей все больше отделяло тест от фокусировки на патологии. Как сам Герман Роршах в свое время расширил свой профессиональный спектр с постановки диагнозов пациентам до выявления особенностей личности, так и антропологи теперь вынесли чернильные пятна из кабинета психиатра и отправились с ними в путешествие по свету, чтобы исследовать все разнообразие способов быть человеком.

В 1933 и 1934 годах двое сыновей Эйгена Блейлера находились в Марокко. Манфред Блейлер пошел по стопам своего отца и стал психиатром; будучи сотрудником Бостонской больницы психических патологий в 1927–1928 годах, он стал вторым человеком, который привез тест Роршаха в Америку. Рихард Блейлер был агрономом, но он тоже помнил чернильные пятна, которые отец показывал ему в 1921 году. Вместе они показали кляксы двадцати девяти марокканским деревенским фермерам в попытке «продемонстрировать, что тест Роршаха вполне применим и за пределами европейской цивилизации».

Эссе, написанное отцом и сыном Блейлер в 1935 году, несмотря на его местами чрезмерно восторженный и дилетантский тон («Для европейцев, живущих среди местных обитателей Марокко, есть что-то странное и загадочное в человеческих фигурах, которые, закутавшись в развевающиеся на ветру широкие халаты, постоянно рыщут вокруг на ослах, верблюдах или пешком…»), в итоге подчеркивало, что разные культуры отличаются друг от друга и эти различия могут привести как к недопониманию, так и к восхищению. Ощущение «чего-то странного и загадочного» перерастало у Блейлеров во «внезапное чувство теплого понимания». Они цитировали Лоуренса Аравийского:

В книге «Восстание в пустыне» Т. Э. Лоуренс пишет, что в характере арабов есть «высоты и глубины, лежащие за пределами нашего понимания, хотя и доступные нашему зрению». Представители разных наций воспринимают различия в психологическом облике друг друга, но не понимают их. Видимые, но непонятные различия в характерах наций представляют собой восхитительную загадку, которая вновь и вновь привлекает людей, заставляет отдельных личностей и целые народы покидать родину, помогает нациям подружиться друг с другом или подталкивает их к ненависти и войне.

Для того чтобы относиться с уважением к чужим культурным особенностям, достаточно их видеть, необязательно понимать. В любом случае эти различия реальны.

Когда Блейлеры стали тестировать марокканцев тестом Роршаха, ответы тех в основном совпадали с реакциями европейцев, за двумя исключениями. Было намного больше ответов, касавшихся небольших деталей (например, они видели почти невидимые, похожие на зуб разводы по краям карточки как два лагеря враждующих стрелков), а также у них имелась тенденция интерпретировать различные части карточки, не связывая их между собой. Европеец мог увидеть на каждой стороне карточки голову и ногу и создать из этих образов «двух официанток», сложив из увиденных частей целые тела; марокканец скорее увидел бы здесь «поле боя» или «кладбище» с кучей не связанных между собой голов и ног (см. вклейку).

Блейлеры подчеркивали, что это вполне разумные ответы, и объясняли их, ссылаясь на развлекательную арабскую литературу (такую, как «Тысяча и одна ночь»), фрагментированные и детализированные восточные мозаики и прочие культурные предпочтения, контрастирующие с европейской любовью к широким обобщениям, ценимой европейцами «общей атмосферой порядка и аккуратности» и так далее. Они отмечали и более конкретные культурные различия, например то, что марокканцы в повседневной жизни намного реже видели фотографии или рисунки, чем европейцы, и потому не усвоили особенностей таких изображений. Там, где европейцы считали, что все объекты на рисунке представлены в едином масштабе, но на разных расстояниях, придавая значение большим объектам, выдвинутым на передний план, в интерпретациях марокканцев по-разному масштабированные фигуры часто помещались бок о бок (женщина, держащая шакалью ногу такого же размера, как она сама) или же смысл искался в мелких деталях.

Цель отца и сына Блейлер — «измерить характер людей других национальностей», а не оценить или осудить его. Привязка к чрезвычайно мелким деталям может указывать на шизофрению у европейца, но она явно не является таким же признаком в случае с марокканцами. Блейлеры настаивали, что тест не выявил в марокканцах психической неполноценности, а также что он недостаточно тонкий, чтобы охватить все нюансы, касающиеся культурных различий. Они утверждали, что важно знать местные язык и культуру, и призывали к сопереживанию (эмпатии): «Экспериментатор не должен позволять себе руководствоваться лишь стереотипной классификацией ответов, но должен скорее “ощущать себя” в каждом из них», — проще сказать, чем сделать, но чаще этого даже не говорят. Роршах пытался оценить, ощущали ли испытуемые чувство движения в изображении; Блейлеры же ясно дали понять, что человек, проводящий тест, должен также быть способен поставить себя на место испытуемого.