— Даже не думай. — Я начала терять терпение. — Не надо притворяться, будто ты знаешь что-нибудь о том, как бабушка провела последние годы. У тебя нет на это права.

— У меня есть все права. — Голос ее принял тот пренебрежительный тон, который бесил меня. — Она была моей матерью.

— Убирайся, — сказала я.

— Таллула… — Она некоторое время выдержала мой взгляд, затем снова потянулась к бутылке. — Я этого так не оставлю. — И налила себе еще.

— Убирайся из моей комнаты!

Она не пошевелилась, и я набросилась на нее. Мы были примерно одного роста, но я благодаря многолетней работе на ранчо была сильнее. Выдернув мать с кресла, я потащила ее к двери.

Как я устала от ее наглости. Эта женщина не смеет вваливаться в мой дом со своей кретинской философией и предъявлять мне какие-то требования. Я ничего ей не должна. Бутылка в ее руках звенела о стакан, но она, защищаясь, подняла плечи.

— Таллула, прекрати!

Но я не могла прекратить. Вытолкав мать за порог, я захлопнула дверь. В висках стучала кровь. Я зарычала на закрытую дверь, и этот звук превратился в бессловесный крик. Я согнулась пополам, споткнулась и упала на ковер.

Из-за двери донесся ее голос:

— Мы еще не закончили этот разговор. — И я услышала, как она удаляется по коридору.

Я забралась в кровать и, рыдая, натянула на голову одеяло. Смотрела на его потрепанный край и наблюдала, как от моего дыхания ходит туда-сюда вылезшая из шва нитка.

Она не имеет права. Никто не имеет права. Это моя жизнь, и я буду поступать по собственному усмотрению. Я не собираюсь бегать от проблем, как она постоянно делает. Я приняла решение стать хозяйкой своей судьбы. И вот тут мы совершенно не похожи.

Постепенно рыдания утихли, и утомление взяло надо мной верх. Внизу мама, наверно, наливала себе еще выпить. Скоро она уедет, поскольку я на нее наорала. Обопрется о свою идиотскую теорию стакана виски и поместит меня в зеркало заднего вида. «Пусть все идет как идет». Она прожила неблагополучную жизнь, просто убегая от того, что ей не нравится.

Может, она и права — в том, чтобы идти дальше, есть логика. Но потом я вспомнила об унынии на ее лице, когда она не знает, что на нее смотрят, и решила, что мама все-таки несчастлива.

Я подумала о бабушке Хелен, и в первый раз мне пришло в голову, что, возможно, она привезла меня на ранчо не только чтобы спастись от одиночества. Вероятно, она даже издалека видела, что мама не справляется с жизнью. Взяв меня к себе, она рассчитывала снова сыграть роль матери, исправить те ошибки, которые допустила в воспитании собственных детей. Но когда она забрала меня, реальность снова вступила в свои права.

Для человека, презирающего потребность в эмоциональной поддержке, это, должно быть, стало кошмаром. Я замечала, как нуждаются в заботе мои двоюродные сестры. Вовсе не потому, что они отличались от других детей, совсем наоборот — детям всегда требуется много внимания. Их надо кормить, одевать и возить к врачам. А больше всего им необходима любовь.

Бабушка же Хелен никогда не умела показывать свои чувства. Она была хорошим кормильцем, но задушевность и ласка были не в ее характере. И так же, как до меня моя мама, я искала их в других местах.

Я нашла друзей в баре «У Пэта» и ласку в объятиях Девона, но больше всего я нуждалась в уверенности, что не впустую трачу свою жизнь. Бабушке Хелен, кажется, было все равно, дома я или нет, если только я не уезжаю далеко от ранчо. Вместо того чтобы посвятить меня в тонкости ведения бизнеса, она относилась ко мне как к наемному работнику, и я вела себя соответствующим образом. В результате бабушка была еще более одинокой, чем прежде.

Разумеется, отослать меня назад в Окленд значило бы признать поражение, и она просто самоустранилась — закопалась в бумажной работе, бесконечно колола орехи или сидела на крыльце с виски, — а я брала ноутбук в свою комнату и часами не вылезала из интернета.

Отчуждение между нами только увеличилось, когда я окончила школу и все время стала проводить дома. Мы отталкивались, как магниты с одинаковыми полюсами, выдавливая друг друга из комнаты, словно для нас двоих не хватало места. Наверно, бабушке было больно видеть, что ее родительские ошибки со временем волшебным образом не исправились. С годами ее недостатки усугублялись, и, при всех благих намерениях, она воспитывала меня так же, как мою маму, — с безопасного расстояния.

Я задумалась, хотели ли ее дети, подобно мне, работать на ранчо. Моя мама, скорее всего, нет, да и у тети Кристины другие наклонности, но вот дядя Стив мог бы. Будучи старшим ребенком, он, вероятно, видел себя главой семьи, особенно если учесть, что его отец выпивал. Дядя Стив сделал бы для матери что угодно, в лепешку бы расшибся, чтобы она была счастлива. Но бабушка — я знала это — не оценила бы его усилий. Я поразмыслила над предположением Мэтта, будто дядя Стив ненавидел птиц, поскольку бабушка уделяла им огромное внимание, совершенно не замечая своих близких.

Если бы я не увидела объявление о вакансии в Службе охраны лесов, то, вероятно, закончила бы так же, как дядя, — меняла бы одну низкооплачиваемую работу в Викторвилле на другую, жила бы с бабушкой и периодически ночевала у своего бойфренда, не догадываясь о собственной инфантильности. Не исключено, что я даже стала бы баловаться наркотиками, стараясь заглушить разочарование от бесперспективной жизни, и в конце концов пристрастилась бы к ним. Выходит, мы с дядей Стивом не такие уж и разные. Только я нашла место, куда можно сбежать. Я мечтала, как в Монтане с головой окунусь в работу и буду выполнять ее хорошо. Возможно, меня даже станут хвалить: «Отлично потрудились, Джонс».

Но бабушка Хелен своей смертью перевернула все вверх дном, отдав мне то, с чего я некогда хотела начать. Она дождалась, когда я, потеряв надежду стать на ферме полноправным партнером, решила выбрать в жизни иную дорогу, а потом — раз! — и преподнесла мне желаемое на тарелочке. Теперь ранчо было мое, каждый квадратный метр. И отчаяние, которое я испытала из-за гибели птиц, оказалось неожиданным.

Я положила на лицо подушку и стала ждать, когда меня смотрит сон.

Во сне я убегала от чего-то невидимого, шлепала по