— Ее комната в конце коридора, — сказала миссис Бустамонте, остановилась и ткнула пальцем в полумрак.

Толстый Чарли покорно поплелся куда сказано и переступил порог спальни миссис Дунвидди.

Кровать была небольшая, но миссис Дунвидди все равно казалась в ней кукольной. На носу у нее были очки, а на голове (тут Толстый Чарли сообразил, что впервые в жизни видит подобный головной убор) — ночной чепец: желтоватое сооружение, похожее на грелку для заварочного чайничка и отделанное кружевом. Она полусидела, опираясь на огромную гору подушек, рот у нее был приоткрыт, и, войдя. Толстый Чарли услышал мирный храп.

Он кашлянул.

Миссис Дунвидди вздернула голову, открыла глаза и уставилась на гостя. Потом ткнула пальцем в тумбочку у кровати, и, увидев на ней стакан с водой, Толстый Чарли поспешно его подал. Старуха взяла его обеими руками, точь-в-точь белка орех, и отпила большой глоток прежде, чем отдать обратно.

— Все время сохнет во рту, — сказала она. — Знаешь, сколько мне лет?

— Э-э-э… Нет. — Толстый Чарли решил, что правильного ответа тут быть не может.

— Сто четыре.

— Поразительно! Вы так хорошо сохранились. Я хочу сказать, это просто чудесно…

— Заткнись, Толстый Чарли.

— Извините.

— И не говори «извините» таким тоном, точно пес, которого отчитывают за то, что он наследил на полу в кухне. Держи голову выше. Смотри миру в глаза. Понимаешь?

— Да. Извините. Я хотел сказать просто «да». Она вздохнула.

— Меня хотят забрать в больницу. Я сказала санитарам: когда доживешь до ста четырех, то заработал право умереть в собственной постели. Я тут детей зачинала, я тут детей рожала, и будь я проклята, если умру в другом месте. И вот еще что…

Она замолкла, закрыла глаза и сделала медленный глубокий вдох. Только Толстый Чарли решил, что она заснула, как ее глаза вдруг снова открылись.

— Если тебя, Толстый Чарли, спросят, хочешь ли ты дожить до ста четырех лет, скажи «нет». Все болит. Все. У меня болит в тех местах, которые наука даже еще не открыла.

— Буду иметь в виду.

— Не умничай.

Толстый Чарли поглядел на крошечную старушку в просторной белой кровати.

— Мне извиниться?

Миссис Дунвидди виновато отвела глаза.

— Я дурно с тобой обошлась, — сказала она. — Давным-давно я дурно с тобой обошлась.

— Знаю, — сказал Толстый Чарли.

Возможно, миссис Дунвидди была при смерти, но это не помешало ей бросить на Чарли такой взгляд, от которого дети младше пяти лет плача бегут к мамочке.

— Что ты хочешь сказать этим «знаю»?

— Я догадался, — ответил Толстый Чарли. — Вероятно, не обо всем, но кое о чем. Я не глупый.

Холодно оглядев его с головы до ног через толстые стекла, старуха сказала:

— Нет. Не глупый. Это точно. — И протянула костлявую руку. — Верни-ка мне стакан. — Она отпила еще, как кошка макая в воду пурпурный язычок. — Так-то лучше. Хорошо, что ты сегодня здесь. Завтра дом будет полон горюющих внуков и правнуков, и все будут пытаться отправить меня умирать в больницу, подлащиваться ко мне, чтобы я им всякое завещала. Они еще узнают! Я собственных детей переживу. Всех до единого.

— Вы собираетесь поговорить о том, как дурно со мной поступили?

— Не следовало тебе разбивать мой зеркальный шар.

— Конечно, не следовало.

Тут он вспомнил. Так вспоминаешь что-то из детства, и возвращается отчасти воспоминание, отчасти воспоминание воспоминания. Как побежал за теннисным мячиком на двор миссис Дунвидди, а там — для пробы — взял ее зеркальный шар, чтобы полюбоваться своим отражением (огромным и перекошенным), а потом почувствовал, как украшение падает на каменную дорожку, и смотрел, как оно разбивается тысячью брызг. Вспомнил, как его схватили за ухо узловатые сильные пальцы и потащили со двора в дом…

— Вы отослали Паука, — сказал он. — Ведь так?

Ее челюсти щелкнули, как у механического бульдога. Она кивнула.

— Я наложила изгоняющее заклятие, — сказала она. — Но что-то пошло наперекосяк. В те времена все немного владели магией. У нас не было всяких там DVD, сотовых и микроволновок, но, однако, мы много чего знали. Я просто хотела тебя проучить. И чтобы преподать урок, вытащила из тебя Паука.

Слова-то Толстый Чарли расслышал, но они не имели решительно никакого смысла.

— Вытащили его?

— Оторвала от тебя. Все выходки и трюки. Всю шаловливость. Всю проказливость. Все дурное. — Она вздохнула. — Это было ошибкой. Никто мне не сказал, что если творишь волшебство рядом с такими, как отпрыски твоего папы, любое заклятие усиливается. Все становится больше. — Еще глоток воды. — Твоя мать никогда в это не верила. В глубине души не верила. Но вот Паук… Он много хуже тебя. Твой отец держал рот на замке, пока я не заставила Паука уйти. Но и тогда сказал лишь, что если ты не сможешь все исправить, значит, ты не его сын.

Толстому Чарли хотелось запротестовать, возразить, что это все чушь, что Паук не часть его, так же как он, Толстый Чарли, — не часть моря или темноты. Но он только спросил:

— Где перо?

— О каком пере ты говоришь?

— Когда я вернулся оттуда, куда вы меня послали… Из места со скалами и пещерами… У меня в руке было перо. Что вы с ним сделали?

— Не помню, — сказала она. — Я старая женщина. Мне сто четыре года.

— Где оно? — повторил Толстый Чарли.

— Я забыла.

— Пожалуйста, скажите.

— У меня его нет.

— А у кого оно?

— У Каллианны.

— У миссис Хигглер?

Старуха доверительно наклонилась ближе.

— Остальные две — просто девчонки. Слишком взбалмошны.

— Перед вылетом я позвонил миссис Хигглер. Я заезжал к ней перед тем, как поехать на кладбище. Миссис Бустамонте сказала, ее нет.

Миссис Дунвидди мягко покачивалась из стороны в сторону, словно убаюкивала сама себя.

— Мне уже недолго осталось. После того как ты уехал в прошлый раз, я перестала есть твердую пищу. Да, да, перестала. Только пью. Кое-какие женщины твердят, что любили твоего отца, но я знала его задолго до них. Тогда я еще была красивой, и он водил меня на танцы. Он подхватывал меня и кружил, кружил… Он уже тогда был старым, но умел сделать так, чтобы девушка почувствовала себя особенной. Ты не чувствуешь… — Остановившись, она сделала еще глоток. Рука старухи затряслась, и Толстый Чарли едва успел подхватить стакан. — Сто четыре, — продолжила миссис Дунвидди. — И ни дня не лежала праздно в постели, разве что после родов. А теперь мне конец.