Ставке и занимался военной политикой в гораздо большей степени, чем предусматривали его обязанности [Лемке 2003,2:180]. Но этот энергичный и очень подвижный человек инспектировал военно-санитарные части по всему фронту, наводя ужас на неэффективных или допускающих халатность врачей и снабженцев. Он считал, возможно без достаточных оснований, что «при желании все можно сделать за час» [Florinsky 1931: 72]. Что касается нововведений, то он тратил собственные средства, чтобы запустить изготовление йода из морских водорослей и сбор лечебных трав на Кавказе. Поддержку получали и другие предприниматели. Врач с севера Урала Б. И. Збарский стоял у истоков усовершенствования хлороформа, который использовали для обезболивания хирургических пациентов, и Ольденбургский привез его в Петроград для демонстрации. Когда новый хлороформ произвел указанное действие, принц ускорил утверждение и принятие нового средства на вооружение и поручил Збарскому немедленно создать производственный центр [Будко и др. 2004: 59-60]. Впрочем, не все новшества оказались успешными. Фронтовые хирурги пытались решать проблему крупных пулевых ранений «механическим путем». «С огромным тщанием входное отверстие расширяли и с помощью зонда пытались прочистить канал до выходного отверстия». После этого отверстие затыкали марлевым тампоном. Широкое распространение данной процедуры привело к тому, что Миротворцев прозвал «культом тампона», а культ этот приносил вред: многие пациенты испытывали болевой шок, а у многих развивался в ранах сепсис. Несмотря на это, почти невозможно было заставить врачей отказаться от этой новой, но бесполезной стратегии [Миротворцев 1956: 72-73].

В 1914 году пулевые ранения и хирургия не были новшеством. Но использование отравляющих веществ в качестве оружия немецкой армией в польском Болимове в январе 1915 года составляло новую опасность. Русские солдаты и персонал на линии фронта были практически беспомощны перед первыми атаками и быстро ощутили ярость и разочарование. Хотя первые атаки у Болимова по большей части не увенчались успехом из-за погодных условий, людские потери от газовых атак вскоре стали повседневным явлением. Всего во время войны 65 158 человек, приписанных к российской армии, стали жертвами газовых атак, а в 12 самых крупных атаках общая смертность составила 20,2 % [Будко и др. 2004, 2: 45]. Американский корреспондент Стенли Уошберн, работавший в лондонской «Таймс», позднее писал:

Хотя я видел смерть многих людей, но никогда не наблюдал ничего столь ужасного, как гибель этих жертв газовых атак. Казалось, ничто не может утишить их страдания; морфий не оказывал на них никакого эффекта. Большинство давились и глотали газ, который проникал в их легкие, а иногда и в желудки. Соединяясь с жидкостью слизистой оболочки, газ образовывал соляную кислоту, выедавшую дыры в желудках. Целые палаты были забиты этими несчастными. Их приходилось привязывать к койкам, а в последние часы жизни давать эфир, чтобы облегчить уход [Washburn 1982 (1939): 113].

Но и здоровье тех, кто пережил атаки, было далеко от идеального. А. Н. Жиглинский, офицер, отдавший свой противогаз солдату во время газовой атаки в декабре 1916 года, был так сильно отравлен, что ему пришлось уехать в санаторий в Крым, где он оставался четыре года [Жиглинский 1996:12-13]. Л. М. Василевский посетил госпиталь в Варшаве, где проходили лечение некоторые жертвы атак: «Ужас, отвращение, горячая жалость к жертвам, – все вместе вихрем закружилось в душе… Это было после первого, в сущности, на нашем фронте применения газов, и потому никто еще не успел столкнуться с “новинкой”». Он почувствовал, по его словам, «основной нерв воинствующего германизма. Из баллонов с хлорином, точно, вырывалось дыхание самого дьявола» [Василевский 1916: 64]. В части Федора Степуна «после газовой атаки в батарее все почувствовали, что война перешла последнюю черту, что отныне ей все позволено и ничего не свято» [Степун 2000: 304]. Русские войска «брали как можно меньше пленных» в битвах, последовавших за газовыми атаками [Washburn 1982 (1939): 113]. Использование химического оружия вскоре стало главной темой развернутой в печати кампании против немецких зверств. Ставка, после определенных колебаний, в конце концов разрешила цензорам опубликовать новости о немецких газовых атаках 16 (29) мая 1915 года, и военные корреспонденты вроде Алексея Ксюнина начали передавать сообщения для газет, которые читались по всей империи [Лемке 1916:91-97].

И снова чрезвычайная военная ситуация ускорила дальнейшую мобилизацию общества. Российское научное сообщество немедленно вступило в борьбу. Первым делом было запущено собственное производство отравляющих веществ в таких крупных промышленных центрах, как Москва, Петроград, Киев и Минск [Лемке 1916,2:186]. Хотя производилось несколько видов отравляющих веществ, российские власти решили не обострять ситуации, отказавшись использовать цианистый газ, если немцы не сделают этого первыми, и не предпринимали систематических усилий по отправке хлорина на фронт. К концу войны было отправлено всего две тонны жидкого хлорина, и неясно, сколько было фактически использовано [Кожевников 2004: 8].

Однако важнее всего то, что началась разработка технологии защиты от отравляющих веществ и обучению солдат ее верному применению. Первой попыткой защиты и в России, и по всей Европе стало распространение «противогазовых повязок». Весной 1915 года эти повязки продемонстрировали свою неэффективность. Немцы несколько раз применяли газ под Гумином и Боржимовом на Северо-Западном фронте в мае и июне. Кульминацией стала атака 25 июня (8 июля) 1915 года, уничтожившая несколько сибирских полков, которая привела к потерям в четыре тысячи человек, причем как минимум сто человек погибли на месте. Командование указывало несколько причин неэффективности повязок. Самое главное, что газ был плотнее и перемещался быстрее, чем в предыдущих случаях, а солдатам было сложно должным образом намочить повязки в разгар боя. Сами бойцы выражались короче: повязки были плохо подогнаны и пропускали газ[304].

Решение проблемы пришло из Московского государственного университета, где трудился Н. Д. Зелинский. Пока его соотечественники разрабатывали новые газы, он работал над «пассивной химической войной». В конце 1915 года он предложил использовать каменный уголь, активированный для достижения максимальной способности поглощать яды из воздуха. Затем инженер Эдуард Куммант изобрел резиновую маску, содержащую угольный фильтр и обеспечивающую плотное прилегание к голове солдата [Кожевников 2004: 10]. К 1916 году маски запустили в массовое производство, и, несмотря на неизбежные проблемы, связанные, в частности, с тем, что резина в условиях фронта и высокого содержания газов разрушалась, русские солдаты и командиры возносили хвалу маскам Кумманта – Зелинского как наилучшему средству химической защиты[305]. Солдат обучали поведению во время газовых атак и объясняли, что их «маска – это такое же оружие, как и всякое другое». В инструкциях говорилось, что маски нужно предохранять от влажности, воздействия солнечных лучей и огня. Солдатам, которые стремились выбежать из окопов, завидев приближение газового облака, напоминали, что, во-первых,