Были активизированы и другие направления политики – с Францией, Канадой, рядом других стран. В 1969 году, несколько позже, чем первоначально планировалось, стартовали советско-американские переговоры об ограничении стратегических вооружений.

Казалось бы, дела пошли, открылись серьезные возможности, надо спешить их развить. Но набраться смелости, гибкости, широты мысли, чтобы по-новому понять ситуацию и концептуально сформулировать адекватную ей политику, оставалось делом крайне трудным. Сужу по многим разговорам на эту тему с Л.И. Брежневым, А.А. Громыко и Ю.В. Андроповым, который, правда, во многих вопросах (Германия была скорее исключением) «упирался», проявлял большую осторожность. Сегодня мне кажется, что он это делал скорее из тактических соображений, остерегаясь дополнительных конфронтаций с коллегами по политбюро.

Я вижу здесь как минимум две причины этих трудностей.

Одна – в основном идеологическая, отчасти выражавшаяся в искренней неуверенности Брежнева и ряда других членов политбюро, будет ли новая политика соответствовать высоким принципам, марксизму в общепринятых для тех времен и этих людей формах. Отчасти действовал и страх, что недостаточно «классово выдержанная» позиция сплотит какие-то силы в партии или создаст для них удобный предлог для выступления против руководства (в памяти еще были свежи октябрьский пленум 1964 года и развернувшиеся после него дискуссии).

И другая – это наша слабая готовность (а в каких-то вопросах – просто полное отсутствие таковой) к серьезному разговору, а затем и серьезным делам в области ограничения и сокращения вооружений. Ибо к тому времени в международных отношениях без этого уже был невозможен настоящий прорыв.

Собственно, удивительного в том, что мы к этим разговорам и делам были слабо подготовлены, ничего не было. Перед Министерством обороны и оборонной промышленностью никто раньше не ставил таких задач, их заботой было догонять американцев в вооружениях, а не обдумывать возможные варианты их ограничения. К тому же работники Министерства обороны и военно-промышленного комплекса (точно так же, честно говоря, как большинство работников Министерства иностранных дел и специалистов из числа научных работников) были интеллектуально не подготовлены к диалогу с американцами и к серьезным, выходящим за рамки общих политических деклараций переговорам. Не подготовлены настолько, что вначале не могли даже как следует усвоить американские концепции и терминологию, относящиеся к стратегическим и разоруженческим вопросам. Это я хорошо помню по своим беседам с членами нашей делегации перед началом переговоров по ограничению стратегических вооружений. Не говоря уж об отсутствии готовности и способности овладеть инициативой, внести свои обоснованные, могущие привлечь интерес другой стороны, а также мировой общественности предложения. А тем более выдвинуть новые идеи.

Да и откуда этому было взяться? Военное и военно-промышленное ведомства были государством в государстве. Все здесь было (в значительной мере и остается) окруженным глубокой тайной. Сфера этих ведомств была совершенно неприкасаема – Л.И. Брежнев, видимо, немалым был обязан поддержке военных, а кроме того, сам себе больше всего нравился: как генерал, «герой войны». Оказывало влияние и то, что в течение ряда лет он был главным партийным куратором оборонной промышленности и привык генералам и генеральным конструкторам практически ни в чем не отказывать. Мало того – всячески их ублажал.

Нужны были какие-то особые обстоятельства, чтобы эти преграды преодолеть. И набраться духу не для того, чтобы потихоньку, не выходя за рамки привычного в традиционной дипломатии, несколько улучшить отношения с той или другой страной, а замахнуться на сами основы холодной войны, попытаться заменить ее другой, менее опасной международной системой.

Для таких перемен причины появились уже давно – неприемлемость угрозы ядерной войны, а также тяжесть бремени военных расходов. Это в полной мере ощущал уже Н.С. Хрущев, а с американской стороны – Д. Эйзенхауэр и затем Дж. Кеннеди, сделавшие несколько первых, пусть очень скромных шагов в этом направлении.

Но появились и более конкретные причины для перемен. Одной из них стали улучшившиеся отношения с ФРГ, а конкретнее – уже подписанные, но еще не ратифицированные договоры. Это был большой успех нашей политики, но он висел буквально на волоске из-за ожесточенной борьбы вокруг ратификации, разгоревшейся в Бонне. Советское руководство не могло не понимать, что исход этой борьбы во многом зависит от позиции США, а позиция США – от состояния советско-американских отношений, во многом определявшихся перспективами переговоров по ограничению вооружений.

Вторым важным «особым» обстоятельством был «китайский фактор». Отношения наши с КНР в конце шестидесятых – начале семидесятых годов обострились. Причем речь сейчас шла уже не о теоретических разногласиях и дискуссиях, а о конфликтной ситуации, растущей напряженности в отношениях между двумя огромными государствами. Китай создал ядерное оружие, имел ракеты (пусть не очень совершенные). Советский Союз увеличивал численность войск на границе. Китайцы, заявляя об угрозе нападения с севера, зарывались в землю – строили убежища, траншеи, подземные ходы, целые подземные поселения. Мы, в свою очередь, воспринимали это как подготовку к войне и были всерьез обеспокоены возможностью ее возникновения.

Естественно, что в этих условиях как кошмар нависала угроза «войны на два фронта», то есть американо-(натовско) – китайского сговора или как минимум помощи Запада Китаю в модернизации и наращивании его военного потенциала. Мы были серьезно встревожены и тем и другим. И это открывало возможность весьма крупной политической игры для США (равно как, конечно, и для китайцев, хотя им в тот момент, видимо, было труднее вести гибкую, умную политику). И в конце концов эта игра началась.

Но прежде чем перейти к американо-китайским отношениям, я хотел бы суммировать те подвижки в позициях, которые в начале семидесятых годов произошли у нас. Они были весьма значительны, достаточны для того, чтобы вдохнуть активность даже в довольно консервативных лидеров нашей страны, в том числе заставив их оказать более сильное, чем раньше, давление на военно-промышленный комплекс.

Но конечно же дело было не только в нас. Не меньшие по масштабам сдвиги должны были произойти и в Вашингтоне. И они произошли. Прежде всего из-за вьетнамской авантюры, вызвавшей в стране серьезный подъем антиимперских, антимилитаристских настроений. Против войны начали выступать и деловые круги – они пришли к выводу, что содержание империи начинает стоить больше, нежели она приносит доходов. И конечно, были озабочены обострением внутренних проблем – выяснилось, что и США не могут обеспечивать одновременно «и пушки, и масло». Все более серьезными становились и противоречия между США и их основными союзниками. Словом, ситуация для нормализации советско-американских отношений и переговоров об ограничении вооружений складывалась довольно благоприятная и в Вашингтоне.

Анализ этих перемен, естественно, был в центре внимания Института США. Мы о них постоянно докладывали руководству, хотя не раз это вызывало недовольство наших консервативно настроенных деятелей как в ЦК и МИД СССР, так и особенно среди военных.