Да, по сценарию, объяснение в любви происходит в положении лежа. При этом, я должен держать в руках маузер и зорко вглядываться в щель, на предмет выискивания врагов. Дурацкая сцена, если честно.

— Так, начинаем, — проговорил Григорий Фомич. — Сначала — репетиция… Актеры — на позицию…

Это означало, что мы с Настей должны лечь на сено. Она проделала это легко, играючи, а я — с минуту потоптался, прежде, чем неловко завалиться на бок.

— Объясняю задачу, — снова заговорил режиссер. — Вы в смертельной опасности. Не место и не время для разговоров о любви, но Желтов понимает, что у него другого времени может и не быть… Конечно, гибели Румянцевой он не допустит, просто сдастся белобандитам, но ему нужно буквально несколько минут. Основная нагрузка в эпизоде ложится на вас, Краснов…

Он пронизал меня своим взглядом, и я понял, что никакой любви и романтики я сейчас из себя не выдам.

— Да, я понимаю, товарищ режиссер, — пробурчал я.

— Ну, если понимаете, тогда начинаем, — откликнулся тот. — Так, тишина на площадке!.. Начали!

Я вздохнул, вынул из кобуры маузер, прищурившись, посмотрел в щель. У меня сразу заслезились глаза, я сморгнул и заговорил:

— Екатерина Аристарховна… Я знаю, что для вас я — враг… Но ведь и вы для меня… невеста врага… Не только моего врага, а врага всего трудового народа! Он кто? Он кровопийца, мироед… Это он выдал белым семьи своих бывших рабочих, что ушли в партизаны… Вы его не можете любить…

— А кого я, по-вашему, могу любить?.. — подала реплику партнерша.

— Настоящего человека, который за народное счастье жизнь отдаст.

— Это вы о себе?..

— Не во мне дело… Я — человек пропащий. Мне отсюда живым не уйти…

— Стоп! — заорал режиссер. — Краснов! Вы переигрываете! Откуда этот дешевый надрыв⁈

От авторов:

Друзья, Никита Киров запустил новый том Волка про охранную фирму в лихие 90-е. На первые 4 тома мощная скидка, самое время начать читать. 1-ый том здесь — https://author.today/work/291207

Глава 24

— Повторить? — угрюмо спросил я.

— Да, с самого начала, — ответил он.

Я отвернулся от света, бьющего мне в глаза, который меня немного раздражал, и начал с первой реплики:

— Екатерина Аристарховна… Я знаю, что для вас я враг… Но ведь и вы для меня —невеста врага… Не только моего врага, а врага всего трудового народа. Он кровопийца… мироед… Это он выдал белым семьи своих бывших рабочих, что ушли в партизаны… Вы его не можете любить…

Я чувствовал, что слова идут то вообще по одному, то слепляются в кашу.

— А кого я, по-вашему, могу любить?.. — второй раз произнесла партнерша.

— Настоящего человека, который за народное счастье жизнь отдаст.

— Это вы о себе?..

— Не во мне дело… Я — человек пропащий… Мне отсюда живым не уйти…

Я аккуратно вздохнул, но на этот раз Мякин меня не перебил, и я продолжал:

— И все-таки я хочу, чтобы вы знали, Екатерина Аристарховна, в моем сердце есть место лишь для двоих — для Революции и для вас…

— А я люблю только своего жениха, господин матрос.

— А где же он? Почему не пришел за вами, чтобы вас спасти?.. и прошу вас, не надо называть меня господином.

— Он занят, — она развела руками.

— Он трус и подонок… Он знает, что победа будет за нами, и даже сейчас прячется…

Нет, на это уже просто не было сил.

— Стоп! — не выдержал режиссер. — Перерыв!

Я поднялся с сена, помог встать Насте. Григорий Фомич подошел к нам. Лицо его было недовольным.

— Что-то не то, — пробурчал он. — Я вижу, вы стараетесь, Краснов, но все равно какая-то ерунда получается…

— Все дело в тексте, Григорий Фомич, — сказал я. — Ну не может революционный матрос, чекист произносить такую чепуху…

— Вы думаете?

— Конечно! Он же не офицерик, начитавшийся Тургенева… Здесь нужны слова попроще.

— Да, вы правы, — кивнул Мякин. — Надо срочно вызвать этого халтурщика-сценариста… Я не буду снимать эту, извините, хреновину.

— А зачем вам сценарист, Григорий Фомич? — удивилась Трегубова. — Когда перед вами стоит живой писатель!

— А ведь точно, Краснов, ты же писатель! — обрадовался режиссер, снова переходя на «ты». — Вот сядь прямо сейчас и перепиши свои собственные реплики. Ну вот как ты их чувствуешь!

— Хорошо, я попробую… — сказал я.

— А что, это интересный эксперимент. Сысоев! — заорал Мякин. — Давай сюда!

Подскочил круглый как Колобок, и не менее подвижный помощник режиссера.

— Слушаю, Григорий Фомич!

— Дай парню ручку и бумагу, и принеси чаю ему. И мне тоже, — скомандовал тот. — И вот что, гони всех с площадки. Чтоб тихо было! Как в читальном зале!

Помреж кинулся исполнять. Сначала он вытурил со съемочной площадки всех, кроме нас троих, потом приволок мне стопку бумаги и несколько ручек, как будто я собирался писать восемь часов подряд. Сам Мякин уступил мне свое кресло, рядом со столиком, где лежал сценарий, альбом с раскадровкой и стоял мегафон, в просторечии именуемый «матюгальником».

Я уселся в удобное начальственное кресло, взял альбом, потому что у него была твердая обложка, положил его на колени, а сверху — лист бумаги. Задумался. А в самом деле, как революционный, не слишком образованный матрос мог бы признаваться в любви дворянке?

Я посмотрел на Настю, которую режиссер, выходит, специально оставил в поле моего зрения, чтобы я вдохновлялся. Сысоев принес чаю, я отхлебнул, почесал кончиком ручки нос и начал писать. На то, чтобы сочинить новые реплики матроса Желтова, у меня ушло около получаса. Я не только написал их заново, но и проговорил их вслух, чтобы прочувствовать эмоциональную глубину и темпоритм каждой фразы — проще говоря, как они будут ложиться на язык. Закончив, я протянул исписанные листки Мякину, тот пробежал их глазами, хмыкнул и сказал:

— Так, ребята, давайте порепетируем, покуда мы одни, а всю остальную братию позовем, когда будем снимать.

Мы с Трегубовой заняли исходную позицию.

— Начали! — скомандовал режиссер.

Пока я сочинял новые реплики для своего персонажа, то успел прочувствовать каждое слово, поэтому на этот раз произносить их было легко. Тем более, что теперь