Я тогда подумал: и о её муже, и о её ребёнке Марк наверняка знал. А я об этом узнаю от посторонних, случайно и слишком поздно. Ведь только сегодня утром опять звонила Лилия, я ей сказал, что Новый год с ней в той компании не смогу встретить, буду встречать дома, с мамой.

Я оделся, выключил свет, закрыл своим ключом кабинет Марка и поехал домой. Мамы дома не было, она ещё накануне уехала к подруге в Нахабино. Мама собиралась вернуться только третьего числа. Я собирался вернуться второго, но на всякий случай написал записку: «Не волнуйся, я на даче». Потом взял бутылку коньяка, банку каких-то консервов и поехал на дачу. Опять на электричке. Я собирался пить коньяк, так что после этого за руль садиться не стоило.

Опять было всё то же: едва ли не последняя, почти пустая, но всё равно вонючая электричка, дорога по раскисшей глине в кромешной темноте, дежурный новогодний дождь, возня с замками… Наверное, и в доме всё было, как всегда. Я не помню. Я только помню, что пришёл в её комнату с бутылкой коньяка и с чайной чашкой, вытащил из пакета подушку с вышитым на ней тигром, открыл бутылку и наполнил чашку коньяком. Чашка была большая, в неё вошло половина содержимого бутылки. Потом я пил из этой чашки коньяк и думал, что надо бы чем-нибудь закусывать. Но консервы, которые я с собой привёз, остались внизу, в кухне, а я не хотел даже на минуту уходить из её комнаты. Я выпил весь коньяк из чашки, лёг на диван в обнимку с тигром на подушке, и вспомнил, что любила повторять Ираида Александровна, генеральская жена: «Утро вечера мудренее». Я тогда подумал: вот проснусь завтра утром — и всё будет по-другому. Каждый раз, засыпая в её комнате, я думал то же самое. Паранойя.

Первого января я проснулся не утром, а почти под вечер, кажется, около четырех часов. Встал — и споткнулся о бутылку, она стояла на полу возле дивана. Бутылка была совсем пустая. Я не помнил, когда допил весь коньяк. Помнил только, как выпил первую чашку. Я тогда подумал: наверное, я до сих пор пьяный. Не может быть, что выпил столько — и протрезвел за то время, пока спал. Я раньше никогда не напивался, вообще пил редко и понемногу. А тут сразу целую бутылку! Не может быть, что уже протрезвел.

Я стал за собой следить: что делаю, как, в каком порядке… Я знал, что сумасшедшим пить совсем нельзя, могут быть непредсказуемые последствия. Я обошёл весь дом, всё проверил — не натворил ли чего-нибудь в пьяном виде. Вроде бы всё было нормально, как всегда. Я заварил целый чайник очень крепкого чаю и долго пил его, чашку за чашкой, пока не застучало сердце. Чай я пил из другой чашки, не из той, из которой пил коньяк. Ту чашку я выкинул в мусорное ведро.

Потом я поднялся в её комнату, хотел спрятать подушку с тигром опять в пакет, но передумал. Оставил подушку лежать на диване.

Потом проверил, не тлеют ли в камине угли, перекрыт ли газ, не открыты ли водопроводные краны, выключил электричество, закрыл дом и пошёл на электричку.

Я приехал в Москву поздно, уже почти ночью, — наверное, опять едва ли не последней электричкой. Вошёл в квартиру, разделся, порвал свою записку маме и выкинул клочки в форточку. Потом позвонил Лилии домой. Она сама взяла трубку, обрадовалась, что я позвонил, поздравила с Новым годом, спросила, как Новый год встретил я. Я сказал, что напился с горя. Лилия не поверила, даже засмеялась. Лилия знала, что я практически не пью. Лилия сказала, что нам пора бы наконец встретиться, она уже соскучилась. Я сказал, что тоже соскучился. Лилия сказала, что как раз вовремя, подходит время «Ч». Я помнил, что она так называла время, когда надо будет действовать быстро и решительно. Я сказал, что я на всё согласен.

Мы поженились в конце января. Свадьбы не было, просто расписались одним днём, даже без подачи заявления заранее. Это устроил отец Лилии. У него везде были связи. Он бы и раньше всё устроил, но почти весь январь ушёл сначала на знакомство с родителями Лилии, а потом — на всякие оргвопросы. Отец Лилии сам осмотрел дачу и машину, нашёл оценщиков, которые сказали точно, сколько это стоит, потом искал покупателей, которые могут сразу заплатить. Хлопот было много, отец Лилии практически всё взял на себя. Было очевидно, что он очень ответственно подходит к вопросу будущего своей семьи. К весне должен был решиться и вопрос отъезда всей семьи в Израиль. Как ему это удалось, я до сих пор не знаю. Тогда ещё всё это было очень сложно, другие годами ждали отъезда. И уезжали без копейки. Отец Лилии так уезжать не собирался.

Я никому не говорил, что мы с Лилией расписались. Только почти накануне отъезда, когда было пора подавать заявление об увольнении, я рассказал всё Марку. Марк сказал:

— Ну вот, на свадьбу так и не позвал. А ведь обещал! А, нет, не обещал, это я сам напрашивался. Ты тогда и сам не знал, используешь свой шанс или нет. Значит, выбрал то, о чём мечтал. Ну-ну. Впрочем, поздравляю.

Я сказал:

— Марк, что мне было выбирать? Ты же и сам в курсе: у неё муж и ребёнок. И не говори мне, что ничего не знал.

Марк дико посмотрел на меня и шёпотом сказал:

— Ну, ты… ты… я не знаю, кто ты! Она ушла от мужа ещё прошлым летом! И у неё нет своих детей! Есть дочка подруги, а своих нет!

Этого шёпота можно было испугаться даже больше, чем его самого злого крика.

Я растерялся и сказал:

— Ты мне ничего не говорил. Я же ничего не знал. Я сам её возил к мужу в больницу! А потом звонил ей на работу, мне сказали, что ребёнок заболел, поэтому её на работе нет. Я так понял, что у неё и муж, и ребёнок.

Марк помолчал и нормальным голосом спросил:

— Ну, ладно, а что это меняло?

Я подумал: это как раз меняло всё. Наверное, меняло. Тогда ведь я решил, что меняет. Но Марку я сказал другое:

— Теперь поздно об этом думать.

Марк захихикал себе под нос и издевательским голосом сказал:

— Вот думать-то как раз никогда не поздно. Ну, может быть, ты это когда-нибудь поймёшь.

Я ничего не ответил. Мне не хотелось ссориться с Марком. Конечно, я уеду — и всё, какое мне дело, как будут думать про меня те, кто остались. Но почему-то не хотелось, чтобы именно Марк думал обо мне плохо. Марк мне действительно помогал всегда больше всех, совершенно без всякой выгоды для себя. Я испытывал к Марку благодарность.

Я ушёл в отпуск с последующим увольнением, ни с кем из наших не общался, иногда звонил только Марку. Просто так, без всякого серьёзного повода. Меня тянуло с ним поговорить. Он болтал, как всегда, ни о чём — о международном положении, об экстрасенсах, о дефиците, которым становилось всё подряд, о Главном, который сильно заболел, лежит в больнице, а первый зам и ответсек в его отсутствие делят власть, от чего весь коллектив лихорадит. Я слушал Марка так, как, наверное, не слушал никогда. Я тогда думал: наверное, это в последний раз. Там, куда я еду, никто не будет болтать со мной часами обо всём таком… да о чём угодно, всё равно. Марк, похоже, чувствовал это моё состояние. Однажды сказал:

— Ты запиши номера всех моих телефонов. И не забудь взять с собой. Устроишься — сообщишь свой телефон. Понятно?