свечение. Значит, все. Значит, пора искать другие строчки для другого стихотворения. Со стороны кажется: чего проще? Нагибайся да подбирай. Но это – со стороны, когда неведомо, каким образом…

– Ален, не слышишь – телефон звонит?

Она и вправду не слышала, уйдя в свои мысли. Бегом побежала к буфету, взяла трубку. Голос прозвучал не дочкин, чужой:

– Это комендант общежития с вами говорит. Родители, вы бы навестили дочь-то. Да пеленки-распашонки начинайте закупать и все, что в таком случае положено.

Она застыла, как соляной столб, не догадываясь задать необходимые вопросы. На том конце провода устали ждать, и вскоре ухо стали резать пустые телефонные гудки…

Муж уснул за полночь, а она до утра глаз не сомкнула. Почему ничего не говорила?! Они бы приехали, увидели, предостерегли…

Предостерегли… Разве ее маме в свое время это удалось? Почему же должно удаться ей? У дочери началась своя жизнь, своя судьба. Их дело – помочь или не помочь.

А утром… Таким она не видела мужа давно: злой, взъерошенный, нетерпимый.

– Зима на носу, а у нас весь огород в бурьяне. Мы заняты. Мы ду-у-маем. Черт с ним, с огородом…

Она несла на стол геркулесовую кашу, а он уже вернулся с улицы, после обхода их теперь уже небольшого хозяйства: полтора десятка кур и пять соток огорода – все, что они оставили, почувствовав возраст.

Долго смотрел на тарелку с кашей и взорвался опять:

– Ты когда мыла тарелку – на прошлой неделе?

Выпасть из реальности… Она не делала этого давно (не давал повода), но сейчас придется. Выпасть из реальности, чтобы не дать себе обжечься. Он ведь еще чего-нибудь скажет – еще более обжигающее. Вот:

– Есть такая трава – амброзия. Никому никакой пользы от нее – а зачем-то растет. Ты не объяснишь – зачем?

А вот теперь главное – промолчать. И сделать маленькое такое, изобретенное ею самой упражнение: вдох – выдох. Вдохнуть боль – выдохнуть любовь. Когда она рассказала о своем изобретении Кире (время от времени они встречаются с подружкой юности в городе), та изумленно спросила:

– Ты что – мазохистка? Этого нельзя понять и принять. Это невозможно сделать. Как ты все это объяснишь?

– Есть вещи, которые надо делать не с помощью ума. Ум – не самый надежный помощник в решении трудных вопросов.

– Господи, какой же самый надежный?

– Ты и сама знаешь – сердце.

Вот и сейчас: вдохнуть – выдохнуть…

За окошком и впрямь пошел снег – первый в этом году. В голове тотчас возникли строчки:

Снег, и мы беседуем вдвоем,

Как нам одолеть большую зиму…

Строчки не ее, чужие, хотя… почему чужие? По большому счету, авторство не имеет значения. Потому что все лучшие строчки, когда-либо написанные людьми, хранятся в одной небесной копилке, из которой их кто-то достает и подает нуждающемуся в трудную минуту.

– Как ты думаешь… – выдохнула она для начала.

– Думать – это твоя прерогатива. А я не думаю, я знаю: надо ехать в город и забирать их сюда. Асю и…

Она оставила ложку и смотрела него, смотрела…

– Опять думаешь? – усмехнулся он. – И о чем же на этот раз?

– Думаю, какое это красивое слово – амброзия. Сколько в нем гласных… и как легко они складываются в согласие…

Насупленные брови мужа, однако, никак не хотели выравниваться; она опять сделала вдох… и вдруг:

– Ален, а давай обвенчаемся?

И она почему-то не удивилась. Но спросила:

– Зачем?

– Чтобы нам с тобой и ТАМ быть вместе.

И опять она посмотрела за окно: белый снег по-прежнему падал на черную землю. Белое, черное – только два цвета. А в душе вдруг вспыхнуло разноцветное полымя.

Как удивительно… Мы не знали конец, мы не знали начало, когда судьбы связали единым узлом…

Но все сошлось. Все узналось. Узналось, может быть, самое главное: она никогда не выдержала бы груза, предложенного судьбой, если бы не поняла, в конце концов, вот это:

Ты не здесь и не там, не за тысячу верст,

Не вчера, не сегодня, не завтра,

Но, однако, Ты есть…

И что с того, что Его нельзя увидеть и сделать шага навстречу? Пока – и не надо. Пока достаточно того, что горит семицветною радугой день и от слов пламенеет бумага…

Чужой

Он не знал, откуда пришел. О чем и сказал матери, когда вошел в сознательный возраст и понял, что у него нет, как у других сверстников, отца. Провал и темнота – вот что чувствовал Ким, когда задумывался о своем происхождении.

– Да какая темнота, – не согласилась мать. – Был у тебя отец, был.

Путаясь и запинаясь, она принялась рассказывать ему о том, как уезжала из родного села на заработки на шахты (родной дядька, материн брат, уговорил), ну и познакомилась там с парнем. Он работал под землей, она – наверху, выдавала каски и лампы шахтерам. Поначалу здорово робела – чужая земля, чужие люди, а тут вдруг раз – подошел парень, да так хорошо улыбнулся, что у нее сердце затрепетало, отозвалось на ту улыбку теплой, возникшей где-то глубоко внутри (у сердца?) волной.

– Ну и где же он теперь? – отважился на другой (начал выяснять – так уж до конца) вопрос сынуля.

– Да кто ж его знает… Приехала однажды на шахту дивчина – черноброва да гарна, и оказалось, что она его невестой была. После этого он только разок ко мне и подошел. Прости, мол. Собралась я да и вернулась обратно. В родной колхоз.

Мамка глядела в окно, но Ким все равно заметил, что глаза у нее на мокром месте. Ну и чего человека донимать…

И все-таки когда он окончил восемь классов и поступил в педучилище, заявил матери:

– Хочу на ту шахту съездить. На него поглядеть.

Мамка поняла, о ком речь, и в глазах ее возник вопрос: зачем? Но вслух его произносить она не стала. Сказала только: лет-то сколько прошло… дядьки уже и в живых нет, а детки его Кима никогда не видели и, стало быть, не узнают.

– А зачем мне надо, чтобы узнали? Пустят переночевать – и ладно.

На родной станции сел на поезд, вышел в Макеевке. Дальние родственники, доселе ни разу не видевшие его, приняли тем не менее хорошо. Правда, когда узнали, зачем он приехал, только руками развели:

– Э-э, друг… Там большая семья. Куча детей. Жинка шибко боевая…

Но он