месте, – немедленно заявил он и, перестав потирать ладони, показал почти собственническим жестом на маленький паровой буксир – тот мягко покачивался на волнах, задевая кормовыми кранцами о причальную стенку. – Ваш багаж на борту. Все в порядке, сэр. Все в совершенном порядке.

– Хорошо, – откликнулся Исмей и нерешительно двинулся вперед.

Оставив подобострастного рябого агента у сходней, они поднялись на борт, прошли мимо сваленных кое-как сундуков, кожаных сумок, чемоданов, свернутых дорожных пледов, миновали группку пассажиров, с нервной враждебностью и отчуждением проводивших взглядами вновь прибывших, и молча остановились на носу буксира.

Туманно-желтая река текла плавно, словно играючи; гладкую поверхность воды морщили лишь спирали водоворотов. В фарватере удобно расположились стоявшие на якоре стальные грузовые суда, вдали плелись несколько барж, и всегда эта река устремлялась к морю. Прочь, на простор, к необъятному морю…

Было тихо, если не считать легкого плеска, отдаленного стука молотков, мирного скрежета далеких лебедок, пока стоявший у берега паром внезапно не сорвался с места, беспокойно и шумно, как вспугнутая утка, и не двинулся к противоположному берегу. Тогда буксир прогудел, словно в знак сочувствия, потом отдал швартовы и начал боком отходить от пирса.

Лейт снова вздрогнул, пронзенный непривычным ощущением: вот он покидает сушу. Поднимающаяся от воды сырость охватила его, смешиваясь с предчувствиями, столь странно волнующими, что он испытал потрясение. Его взгляд как магнитом притягивало судно водоизмещением около трех тысяч тонн, вывесившее синий флажок в знак отправления. Из темно-коричневой трубы струился слабый дымок, задраенные иллюминаторы тускло поблескивали в холодном сером свете. На корме виднелось название: «Ореола». Маленькое, изначально грузовое, судно было тем не менее красиво – гордый нос, ладная корма, изящные линии корпуса, словно изготовившегося к прыжку.

– А вот и твоя посудина, – пробормотал Исмей, наконец нарушив тактичное молчание. – «Ореола» – какое красивое имя. «Ореола», – покатал он слово на языке. – Звучит неплохо. А еще, я сказал бы, это доброе предзнаменование[23].

Сочтя название привлекательным и в каком-то смысле мелодичным, Харви заставил себя усмехнуться. Смешок прозвучал саркастически:

– Чем еще попытаешься меня взбодрить, Исмей? Мистическим свечением на носу и нимбами вокруг мачт? Ты ждешь, что я вернусь с таким нимбом? Просветленный и готовый начать все заново…

Он оборвал себя, пожалев о том, что заговорил. Он был взвинчен, нервы на пределе, ему хотелось выпить. Да, точно, нужно выпить, чтобы обрести равновесие. С холодной проницательностью ученого он признался себе, что взволнован, и определил это чувство как закономерное. Впрочем, какое это имело значение? Все кончено.

И тем не менее оно было странным, очень странным, – это внезапное загадочное возбуждение, прорывавшееся сквозь угрюмую подавленность. Оно возникло снова, когда буксир пришвартовался к «Ореоле». Харви отошел в сторону, не обращая внимания на остальных пассажиров, которые начали покидать буксир. Кажется, их было четверо: низенькая дородная дама; пожилой нескладный мужчина; еще один мужчина – высокий, очень суетливый и разговорчивый; молодая женщина на заднем плане. Но Харви к ним не присматривался. Поднявшись на палубу, он огляделся вокруг, как человек, который ждет сам не зная чего. Но увидел лишь стюарда – вниманием последнего немедленно завладел Исмей. Поэтому ощущение мгновенно рассеялось и покинуло Лейта. Он двинулся вслед за Исмеем и стюардом по проходу к короткому ряду кают, предназначенных для пассажиров. Наклонив голову, отрешенно вошел в свою каюту. Уселся на кушетку и обвел унылым взглядом сияющие, покрытые белой эмалевой краской переборки клетушки, в которой ему предстояло провести ближайшие четыре недели.

Краем уха он слышал, как Исмей разговаривает со стюардом, и едва заметил, как они вместе вышли из каюты. Ему было все равно, уйдут они или останутся. Нет-нет, это очень далеко от правды, а правда – да, даже сейчас – должна быть превыше всего. Доброта, проявленная Исмеем, – тот приехал из Лондона, затеял все эти безрадостные хлопоты, – выходила далеко за рамки обычной дружбы, связывавшей их в больнице. Исмей был хороший малый. Возможно, несколько назойливый, однако эту его черту следовало считать вполне позволительной прерогативой успешного хирурга.

«Успех!» Харви вздрогнул, мысленно произнеся это слово, и уставился на койку, которую ему предстояло занять, – белую, как саван, и узкую, как гроб. Не так давно три гроба, длинных и черных, с телами троих мужчин, были опущены в могилы со всеми печальными почестями, сопровождающими смерть. Он этого не видел, но все же сейчас эхо похоронных песнопений волной прокатилось в его мозгу – глухой, траурный звук. Харви поднял вялую руку ко лбу. Не слышал он никаких песнопений. Никогда. Что это – сумасшествие или последствия опьянения? Он стиснул зубы. При неожиданном стуке резко вскинул голову. Это был Исмей – тот вернулся один, закрыл дверь и посмотрел на друга с внезапной решимостью:

– Я ухожу, Харви. Буксир как раз отчаливает.

– Ты отсутствовал довольно долго, – медленно произнес Харви. – Чем был занят?

Последовало краткое молчание.

– Разговаривал кое с кем. Со стюардом, – наконец ответил Исмей. – Рассказал ему про твой… твой нервный срыв.

Лейт устремил на него неподвижный взгляд.

– Ты попытаешься, Харви, – торопливо продолжил Исмей. – Ты обещал мне, что попытаешься.

– Попытаюсь – что? Я уже говорил, что прекратил всякие попытки. Пусть это делает кто-нибудь другой, а с меня хватит.

– Но послушай, никто не верит… ох, я устал повторять… каждый порядочный человек понимает…

– Что они понимают? – горько воскликнул Харви. – Ничего. Вся их чертова компания. – Его щека снова возбужденно, болезненно задергалась. Он продолжил, грубо передразнивая: – Принимайте подкрашенную воду три раза в день. Приходите на прием в следующий вторник. Да, дорогая леди, две гинеи, будьте любезны. Свиньи! Большинство из них – невежественные, жадные, самодовольные свиньи.

– Но послушай…

– Застряли в своей жалкой узкой колее. Рыла измазаны навозом невежества. Пустили корни на своем пятачке. И так из года в год. Слепы, не могут видеть правды. Раз за разом. Слепы.

В голосе Исмея прорезались умоляющие нотки:

– Черт возьми, дружище, будь благоразумен! Есть ты сам, есть твое будущее. Ты должен об этом подумать. Должен.

– Будущее?

– Блестящее будущее.

– Кто так сказал?

– Я так сказал. И ты это знаешь. Ради всего святого, не разбивай его вдребезги, Харви!

– Оно уже разбито. На мелкие кусочки. И эти кусочки принадлежат мне. А я поступлю с ними, как мне заблагорассудится, черт возьми!

– Может, подумаешь о человечестве? – выкрикнул Исмей. – Усмехайся сколько хочешь – я поставлю вопрос таким образом. Я знаю, когда-нибудь ты добьешься грандиозных результатов. Я это чувствую. У тебя талант, как… как у Пастера. Я в этом убежден. Не позволяй себе развалиться на части. Это слишком ужасно. – Взволнованный, он наклонился и