Мятый и перепачканный губной помадой проводниц плацкартного вагона, я въехал в Томск. Зашел домой, но дверь была закрыта. Я переночевал у бабушки и уехал на Международный фестиваль студентов в Москву.

Тем летом карты у меня ложились гладко. Сначала вместо военных сборов меня направили работать на УПТК на погрузо-разгрузочные работы по керамзиту. Мы упаковывали этот сланцевый кизяк в мешки, а попутно играли в войнушку. Кидаться друг в друга керамзитом – одно удовольствие. В полевых условиях, где мне пришлось жить, мне тоже все нравилось. Если пьяный майор Ажубалис приказывал готовиться к смотру строевой подготовки, мы увлажняли наши хэбэ до состояния половой тряпки, развешивали на деревьях и поливали водой из ведра, чтобы подольше ходить в гражданском. Марш-броски в ОЗК – тоже милое дело, если вместо сапог надеть под резиновый комбинезон кроссовки. Занятий было много. В лагерях я начал писать панк-поэзию. «Я люблю вечернюю ходьбу. Выйду на улицу – и въебу. По лбу». «Я сегодня напьюсь в три сопли, потому что купил „Жигули”. Я поеду на „Жигулях” – пиздях, пиздях, распиздях». Или «Скоро жизнь мне наскучит. Пучит меня и пучит».

Комсомольцем я был неважным, но они меня ценили, поскольку я умел сочинять песни на злобу дня. Дадут социальный заказ – и я его часа через два исполню. Душевного надлома это не вызывало. Я сочинял рок-н-роллы, а американский империализм не любил искренне, как и сейчас.

Поэтому в Москве я без тени смущения отлабал на всех предоставленных площадках, а на последней (в парке Горького) познакомился с восторженной клушкой со станции «Бабушкинская».

– Погуляете со мной? – спросил я со светской простотой.

Она молча взяла меня за руку.

– Мерзость, да? – Я ткнул пальцем в широколицую Катюшу с павлиньим хвостом из цветных кругов вместо кокошника, плакатами которой был обклеен весь город. Круги, видимо, изображали континенты. Голубь, прижатый к груди, видимо, изображал мир во всем мире.

– А мне нравится, – с вызовом сказала она.

– Люблю честных женщин, – ответил я и обнял ее за мягкую отзывчивую задницу.

Дальнейшее проживание в столице комсомол мне не оплачивал. На первых порах я ночевал у знакомых друзей. То у девочек, то у мальчиков. Потом встретил подругу детства Нину, с которой мы отметили мой день рождения в номере гостиницы «Академическая».

– Слушай, мы с Ливинским собирались в Таганрог, но он до Москвы еще не добрался. Поехали – все равно билет пропадает.

С Ливинским Нинку познакомил я. Мог считать себя причастным к их роману, хотя впоследствии шафером на свадьбе не был. Мы творчески проводили с Левой первые недели июня 1985 года. Обретались на какой-то хате на Истоке, пили портвейн и слушали «Аквариум». Мы размышляли, кто такой «приблизительный воин», почему «с ним придет единорог» и грустили над «Ивановым на остановке в ожиданье колесницы». Подозрения, что это просто набор бессвязных слов, отметались.

Народа собиралось много. Я не знал, кто хозяин этого притона, но часто прикидывался ответственным квартиросъемщиком и вышвыривал надоевшую публику вон.

Ливинский был то ли скрытный, то ли импульсивный: я не всегда предугадывал его следующий шаг. Как-то мы долго болтались по городу, зашли в винный неподалеку от Дворца спорта. Очереди почти не было: два-три человека. Ливинский молниеносно перегнулся через прилавок, схватил бутылку «андроповки» и дал деру. Грузная краснолицая продавщица бросилась было вдогонку, но оставить лавку на разграбление не решилась. Энтузиасты нашлись и без нее. За Левой образовалась погоня из сознательных покупателей и случайного дружинника, прихрамывавшего на одну ногу. Особо гадкую роль сыграли дети. Стайки юных разведчиков пошли за ним по пятам и непременно бы Леву поймали, если бы я не взял руководство погоней на себя. Старичье вскоре отстало. Молодежь еще на что-то надеялась. На что? Хотели выпить на халяву?

Бегали мы довольно долго. После того как я повредил ногу о камень, велел преследователям выставить посты на трамвайных остановках, а сам отправился домой перекусить. Когда вернулся к Ливинскому в общагу, водку они с Витькой Крючковым уже оприходовали. Я не обиделся.

В Таганроге мы остановились у миниатюрной четы по имени Бяша и Мяша. Туалет у них в доме не работал, и справлять нужду мы ходили на детскую площадку у подъезда. То же делало все население этого многоквартирного дома. Вечерами мы знакомились и переговаривались друг с другом из кустов. Это очень сближало.

В основном же наслаждались морем. Друзья изрисовали мое тело цветными фломастерами, и я стал самым нарядным молодым человеком в городе. Однажды на меня наехал в трамвае борец за чистоту нравов. Гопник. Ему не нравились черепахи, иероглифы и орхидеи, выглядывавшие из джинсового комбинезона, надетого на голое тело, и он молча попытался ударить меня по лицу. Я увернулся. Товарищи пассажиры недовольно зашумели: им нравились разноцветные люди.

Одна из моих песен того времени так и называлась – «Нелегальный дизайнер». Там было что-то сложное про «многоугольники памяти», «муравьиные траектории» и «цветные рентгеновские снимки», но в целом песня была о том, что серость мне не по душе. Что я люблю оранжевое небо. И зеленого попугая. Серость молодежи никогда не по душе. Это сейчас в ней отыскали пятьдесят оттенков.

Ливинский приехал, когда я уже порядком достал и Бяшу, и Мяшу, и Нинишу. Не помню, что я натворил. Кажется, в порыве творческого чувства разрисовал их холодильник символическими рисунками раков. Я использовал те же фломастеры, что и они, рисуя на мне. Холодильник легко отмывается: я проверял. Картинки получились изысканными, как у древних ацтеков. Тем летом мне хотелось раков. В областях Сибири, где я родился, раков нет. Я грезил раками. А Бяша и Мяша не показывали мне, где их ловят.

До Таганрога Ливинский добрался на поездах и автостопом. Он заговаривал зубы проводницам и непреклонно пересекал континент от станции к станции. У него был набор ключей от всех хозяйственных помещений в вагонах. Он играл на случайных гитарах, пел, рассказывал смешные истории.

Ливинский узнал много новых анекдотов потому, что сразу после знакомства с невестой оказался в дурдоме. Я из нашей истоковской квартиры ушел, оставив молодых наедине. Лева отправился за вином, но был задержан сотрудником милиции, выходящим с пивзавода. Ливинский предпочел общаться с ним на английском. Когда милиционер попытался его повязать, встал в боксерскую стойку и сообщил по-русски, какой у него разряд по боксу. Мент смылся, но на следующий день Леву вычислил и арестовал.

На суде вскрылись махинации Левы с антикварной литературой. Он уносил под полой старые книги и перепродавал их в соседнем букинисте. Был тонким, начитанным человеком. Ненавидел Сталина, ценил демократию.

– Он издевается над нами! – восклицал сержант милиции на суде. – Он использовал знание иностранного языка, чтобы меня унизить!

Ливинский пообещал ему выучить татарский язык эуштинского наречия и благоразумно лег в психушку.

В Таганроге мы встретились как братья. Обнялись. Вспомнили, как я приносил ему рюкзаки индийского чая в дом из красного кирпича. Из подъезда выскочила Нинка и бросилась любимому на грудь.