вкус, оказался замечательным, хотя тетя Лили страдала, как страдают художники, когда им приходится идти на компромиссы ради своих друзей, потому что, как напомнила Кейт, нам, как и большинству детей в то время, не разрешалось есть приправы, поэтому ей пришлось обойтись без бесподобного перца горошком. Тем не менее она признала, что, даже несмотря на это, пирог получился настолько хорошим, насколько это было возможно. Это оказалась ее последняя радость на долгое время вперед, поскольку через пару дней пришел полицейский и сообщил, что ее сестра найдена живой.

Куинни так долго оставалась на свободе, потому что примерно во время ее исчезновения на южное побережье опустился густой туман и провисел над ним необычайно долго. После того как он рассеялся, полицейский, стоявший рано утром в конце набережной приморского курорта где-то в окрестностях Саутгемптона, посмотрел вниз на ряд домишек и купальных кабинок, тянувшийся вдоль песчаного пляжа в сторону от городка, и заметил, что из одной трубы поднимается дым. Был только февраль. Полицейский подошел, чтобы поближе взглянуть на это место, которое сейчас назвали бы «кафе», но в то время, как ни странно, у подобных заведений не имелось общего названия, и они расплывчато именовались «Прохладительные напитки» или «Минеральная вода». Но от современных кафе они не сильно отличались. Летом там можно было выпить чаю или имбирного пива и купить апельсины, бананы и шоколадные конфеты, и за их порогом всегда лежала мозаика из втоптанной в песок апельсиновой кожуры, банановых шкурок и фольги от шоколадок. Окна домика были заколочены, на стук полицейского никто не ответил. Он вернулся и сообщил в участок, и когда они с сержантом и еще одним полицейским вышибли дверь, то нашли Куинни лежащей за стойкой на матрасе, уложенном на голом полу, среди штабелей стульев, сваленных на столах. Кто-то дал ей постельное белье и каждый день приносил еду и топливо. Хозяин домика доказал, что он был ни при чем, и кто ей помог – так никогда и не выяснилось.

После того как тетя Лили услышала эту новость, она произнесла много смелых, лживых и раздражающих речей, но один-единственный раз за ежевечерним хересом сказала с искренней грустью:

– Хлеб, солонина, уголь, молоко и риск попасть за решетку. Я знаю, кто это был. Заметьте, я никогда не раскрою эту тайну. Но только вообразите, что он любит ее после стольких лет. Особенно учитывая, как она с ним обращалась. Но такова жизнь, один может и лошадь украсть, а другой не смеет через изгородь заглянуть. – Тетя Лили не завидовала своей горячо любимой сестре Куинни, но на мгновение она, давшая обет кротости, невольно задалась вопросом, почему тигрице положено больше, чем ягненку.

С этого началась худшая часть испытаний, которые пришлось вынести родителям. Папа был вынужден возить тетю Лили в Холлоуэйскую тюрьму, где она виделась с сестрой, в местный полицейский суд, где Куинни предъявили обвинение из-за покупки яда, на допрос, снова в местный полицейский суд, когда было выдвинуто другое, более серьезное обвинение, снова и снова – к ее адвокатам и наконец – в Олд-Бейли[73]. Кроме того, папа часами наставлял ее, чтобы подготовить к появлению на свидетельской трибуне и сдержать ее благочестивый порыв выступить со лжесвидетельством – грех, который она готова была взять на душу ради Куинни. Маме тем временем приходилось каждое утро пересматривать ее наряд и следить за тем, чтобы она выходила вовремя, а потом быть готовой встретить ее после долгого дня, заставить подняться в комнату и снять с себя неудобную одежду – огромную шляпу, платье на китовом усе, корсет – и предложить, чтобы она рассказала свою историю, раз уж ею необходимо поделиться, в постели, в одной из фланелевых ночных сорочек, которые одолжила ей, потому что Куинни не позволяла тете Лили носить в «Лаврах» ничего, кроме батиста, чтобы слуги не посчитали ее простолюдинкой. Вдобавок папа и мама постоянно мучились угрызениями совести из-за того, что, повинуясь нравственному долгу, подружились со злополучным семейством Филлипсов, чем, вероятно, подвергли своих детей испытаниям, неподходящим для их возраста. Возможно, человеку свойственно ошибаться, потому что я не представляю, что существуют родители, которые не испытывали бы в подобных обстоятельствах схожего чувства вины; но я уверена, что их самобичевание было безосновательным. Возможно, все сложилось бы иначе, если бы мы с малых лет не читали Шекспира, но поскольку мы его читали, то хоть и чувствовали ужас и жалость, но вместе с тем полагали, что перед нами разыгрывается последний акт и мы, к счастью, второстепенные герои. Кроме того, мы всегда считали, что в конце концов все будет хорошо.

Все и впрямь обернулось гораздо лучше, чем можно было предположить. Однажды вечером, после ужина, меня отправили в комнату тети Лили с горячей грелкой, и она удержала меня со словами:

– Роуз, я хочу тебе кое-что сказать. Я чувствую, что ты поймешь, ты ведь такая старомодная деточка. – На ее языке это значило, что я взросла не по годам. – Может, это пригодится тебе, когда ты вырастешь и у тебя появятся собственные деточки. Твой папа сам не осознаёт, как много для меня делает. Полицейские не были бы и вполовину столь любезны со мной, если бы рядом не стоял он. Они ведут себя прилично только потому, что он джентльмен. Но даже не пытайся убедить меня, будто полицейские ведут себя так все время. О, иногда они кажутся добрыми. Но я работала в одном местечке, и там была общая стена с полицейским участком, а я жила при заведении и слышала все, что там происходило. Чуть кто в камерах буянил, особенно по субботним вечерам, они хватались за ремни. Заметь, их нельзя винить, большинство людей, с которыми им приходилось иметь дело, были в подпитии, а люди в подпитии раздражают как никто. Но, уж поверь мне на слово, сейчас-то я на дурной стороне, и, если б не твой дорогой папа, мне бы никто не отсыпал этих «Да, мадам», «Сюда, мадам» и «Будьте добры, мадам», да и без толчков бы не обошлось. Но вряд ли он хоть немного понимает это. Вряд ли твои мама и папа вообще представляют, что творится в этом грешном мире.

Большинство родителей даже в наши дни вряд ли захотели бы, чтобы кто-то рассказывал их маленьким дочерям-школьницам, как полицейские избивают пьяниц в камерах субботними вечерами; но, когда я вышла из комнаты, мне было возвышенное видение. Мне явилась необъятная тюрьма, подобие которой я встречала в фолианте с рисунками Пиранези[74], и в ее бесчисленных камерах бесчисленные Кизилы избивали бесчисленных Борачио[75] или, еще лучше, Ланселотов Гоббо[76], что казалось мне вполне простительным; я часто задавалась вопросом, как вышло, что у Шекспира было столько же таланта к созданию комических персонажей, сколько у моей сестры Корделии – к игре на скрипке. По черным галереям, пересекавшим эту тюремную громаду, мои отец и мать, увенчанные нимбами и окруженные светом, шли на помощь каким-то более достойным узникам, которых я не успела придумать, и, будучи невинными, открывали двери темниц одним прикосновением и разбивали кандалы одним взглядом. Собственно говоря, это вдохновило меня стать самой почтительной дочерью на свете.

Пару раз тетя Лили казалась слабой и жалкой, но это раздражало не так сильно, как моменты, когда она чувствовала в себе силу и упивалась ею. Тогда ее склонность к лингвистическим причудам становилась невыносимой. Ничто не звалось собственными именами. Деньги превращались в чистоган, их отсутствие – в карманную чахотку, игрушки – в цацки, голова – в котелок, а если кто-то из нас шумел или шалил, то она называла это «стоять на ушах». Подобно японской поэзии, ее выражения требовали тщательного перевода на тот же язык, на котором она их произносила. Но, в отличие от японской поэзии, речи тети Лили не была свойственна лаконичность. Изо дня в день мы оказывались перед задачей, сравнимой с переводом длинного романа, и не могли от нее отказаться, потому что быстрый взгляд тети Лили сразу подмечал, когда кто-то отвлекался, и она принимала это