Гвардейцы, все как один на конях вороной масти, держались по обе стороны от кареты, соблюдая полнейшую невозмутимость. На беспристрастных лицах так и читалось: «Мы еще и не такое видывали!»

Скоро подъехали к небольшому двухэтажному зданию. Царь расторопно соскочил на брусчатку. Стукнул каблуком. Крепка! На такой и танцевать можно.

— Так, где мои покои?

— Прошу сюдае ваше величество, — галантно предложил принц, указав на небольшой уютный особняк, у которого в полупоклоне склонились полторы дюжины мужей в длинных париках.

— Это челядь, что ли? — бесхитростно поинтересовался царь Петр.

— О, нет! — отвечал слегка обескураженный принц Голштейн-Бекский. — Вас встречают одни из самых уважаемых людей в городе. Тот, что в черном парике, очень известный ученый, а тот, что справа от него — известный писатель…

Впереди, почтительно растянув губы до ушей, как если бы повстречал самого дорого гостя, в полупоклоне стоял мужчина средних лет. Роскошный светло-желтого цвета парик закрывал едва ли не половину свиты, смиренно державшейся за его спиной. Лицо плутоватое, с хитрицой. Так смотреть может разве что базарный вор, только что срезавший у простофили кошель, набитый серебром.

— А это кто? — с недоумением спросил Петр, указав на него перстом.

— Это придворный церемониймейстер господин Иаков фон Бессер, — гордо отвечал принц. — К тому же он еще очень известный поэт.

— Поэт? — в глазах Петра Алексеевича проявилось любопытство. — Стихи, стало быть, пишет.

При дворе Петр Алексеевич держал трех шутов, умевших сочинять срамные частушки. В минуту душевного расположения он любил слушать их скабрезные четверостишья, громко радуясь каждой точной фразе.

Неужто этот иноземец превзошел доморощенного Карлушу? Интересно было бы послушать.

— О чем стихи?

Заметив неподдельный интерес к своей персоне со стороны русского царя, церемониймейстер приосанился, показывая стать. Теперь он понимал, что все эти разговоры о невоспитанности Питера — всего лишь выдумки. Русский царь — по-настоящему образованный человек, если способен оценить красоту слога.

— О любви, ваше величество, — произнес поэт, не позабыв припустить в голос значительную долю загадочности.

— Выходит, что большой знаток по бабам! — неожиданно сделал вывод Петр Алексеевич. — Вот что, поэт, приведи-ка мне пару куртизанок! А то в дороге я без женской ласки совсем сомлел.

Иаков фон Бессер ошарашенно смотрел на Петра.

— Э-ээ… — только и сумел выдавить из себя церемониймейстер.

— Ах, да! Они ведь тут у вас денег стоят. — Повернувшись к Алексашке Меншикову, топтавшемуся подле, спросил: — Сколько здесь бабы стоят?

— Я давеча за талер расплатился, — не без гордости сообщил денщик. — Даже уламывать не пришлось.

Порывшись в кармане, Петр Алексеевич выудил из кармана горсть мелочи и протянул ее обескураженному придворному поэту:

— Думаю, что здесь на трех хватит. А вы что встали? — прикрикнул государь на вельмож, гуртом жавшихся за поэтом. — Давайте, взялись за котомки, да в дом несите. И смотрите у меня, не разорите! — погрозил он пальцем. — Там у меня два шелковых халата и камзолы немецкие!

Ближе к вечеру в палаты государю постучали. Распахнув дверь, он увидел мужчину в немецком платье.

— Проходи, — произнес Петр, приглашая гостя войти.

Скинув темный плащ, тот уверенно расположился в кресле и уже совсем по-хозяйски налил себе в стакан прохладной медовухи. Выпил в два глотка, крякнул, ощущая, как хмельная радость разливается по жилам, и только после этого взглянул на повеселевшего Петра.

— Прибыл, государь!

— Рассказывай, Авдий.

Князь Авдий Черкасский был одним из тех, кого государь отправил в учение пять лет назад. Женившись на местной баронессе, он закрепился в Кенигсберге, нарожал белокурых близнецов и дочь, такую же темноволосую, как и сам. Но связи с Москвой не терял и со всякой оказией отправлял государю послания, сообщая о дворцовых делах Пруссии. Едкий, умный, он зло высмеивал иноземные порядки, чем немало забавлял царя.

Петр Алексеевич смотрел на гостя с интересом: повеселит ли в этот раз?

— Озадачил ты пруссаков, государь! — произнес Авдий, смеясь.

— Это как?

— Весь город ожидал, что из варварской Московии ты прибудешь одетым в медвежью шкуру и с бородой по пояс.

Почесав подбородок, Петр хмыкнул:

— Не оправдал, стало быть?

— Не оправдал.

— Может быть, и отрастил бы, да уж больно она у меня жидка. Что там еще говорят?

— Ты уж не обессудь, государь, буду говорить то, что имеется.

— Этого и жду!

— Говорят, что ты большой недотепа, Петр Алексеевич.

— Вот как! — Петр Алексеевич едва не подпрыгнул от удивления. — С чего бы это?

— Кто же барона за гулящими девками посылает?

Петр Алексеевич счастливо улыбнулся. Было видно, что воспоминание доставило ему радость.

— Это ты про того поэта?

— Про него, государь.

— А ведь привел, — улыбка Петра Алексеевича сделалась еще шире. — Хороши девки были! Сладки! Я таких давненько не отведывал.

— Привел, — сдержанно согласился князь Черкасский. — Только где же барону портовых девок искать? Пришлось ему с фрейлинами договариваться. А они, государь, стоят значительно дороже.

Утонув в приятных воспоминаниях, Петр Алексеевич некоторое время не мог согнать с лица счастливую улыбку.

— Получается, что я сэкономил. Для русской казны — польза. Ничего, я этого барона как-нибудь отблагодарю. Чего еще говорят?

— Тебя, государь, считают чудным человеком.

— Что же во мне чудного? — не понял Петр Алексеевич.

— Все немцы, которые с тобой общались, в один голос твердят, что в тебе намешано две дюжины чертей. В твоем характере шутливость перемешивается со вспышками гнева, а невероятная веселость — с неожиданными приступами тоски. Никто не воспринимает тебя всерьез, а относятся к тебе, как к диковинному зверьку, на которого стоит поглазеть.

Петр Алексеевич осмотрел отведенные покои. Скромно. Окажись на его месте один из германских курфюрстов, так наверняка тому выделили бы целый дворец. А тут того и гляди, лбом все потолки посшибаешь…

— Для меня это не новость, пусть так оно и будет. Говори всем, что приехал я сюда девку свою искать. Пусть серьезно меня не воспринимают, так оно лучше будет.

Авдий вздохнул:

— Так ведь могут не поверить, Петр Алексеевич. Уж больно ты до баб охоч!