матери, чуть не сбился из-за тебя. И прикинь, Саня, они тут только химические специи знают, какой-то натрия глутамат, пёс бы на нём ездил, а что такое кинза с лаврушкой, ведать не ведают. И ладно бы это, а то ведь и ваниль, и корица, и имбирь, и гвоздика, базилик, всё ведь кануло в лету! Хорошо хоть чёрный молотый имеется, да прочие поделки. А вместо острого перца, прикинь, они тут просто какой-то капсаицин добавляют, не заморачиваются!

— Тут меня один знакомый попросил, — застенчиво признался Дима, чуть отойдя от Олега, — вас соевый соус вспомнить. Он то ли китаец на одну шестнадцатую, то ли кореец, сам не знает. На вид и не скажешь, но говорит, что есть в нём что-то такое. И просил, значит, помочь ему с обретением корней…

— Насчёт соевого не знаю, — поморщился Олег, — мы его и не использовали, в нашей-то кухне, он же ни в русской, ни в европейской не применяется. И редкий, и забивает всё своим вкусом наглухо, и солёный как сволочь, так что попробую, но обещать ничего не могу. Давно это было, да и пробовал я его несколько раз всего.

— Я могу! — влез я, чтобы приободрить угасшего от таких известий Диму. Что ж это за друг такой, подруга же, не иначе, а то б с чего бы это он так приуныл. Хотя кто их тут, в будущем, знает. — У нас этого соевого было хоть залейся одно время, соседи-корейцы делали. И соевый вспомню, и капусту корейскую, кимчи называется, и пасты из перца. Ну, что смогу, то и вспомню.

Забытые ощущения и в самом деле нахлынули на меня как из шланга, вернулись те далёкие вкусы и запахи, и я разулыбался против воли, вспомнив, как однажды на масленицу забрёл к своему лучшему другу в гости, он кореец был, и вот они всей семьёй сидят, свою кимчи в наши блины заворачивают, масленицу это они так по-своему праздновали, и меня зовут. А на столе у них кимчежар, так мы называли жареное мясо с этой их острой капустой, ещё тот самый соевый соус, китайский рис, перцовые пасты, рыба, да много всего, и всё острое да пряное, вот только сладкого у них не было никогда, за сладким друг ко мне бегал.

— Ну, попробуй, — с сомнением сказал Олег, глядя на мою улыбку, — может, хоть балл и заработаешь, кстати! За это ж рейтинга отсыпают! Так что давай, всё, что сможешь, всё вспоминай, тебе же за это скощуха выйдет! Чёрт, а я-то уже всё забил за тот месяц, что тебя ждал, надо было чего-нибудь да оставить!

— Кто ж знал, — пожал я плечами, — но попробую, лишним не будет. Тебе, кстати, сколько по совокупности отсыпали?

— Немного, — скривился Олег, — пока семидесятка всего, но обещают ещё добавить. Далеко тебе до сотни.

— Сотня — это много, — подтвердил и Дима, — у меня сто двадцать, а я тут не последний человек. Из школы обычно от шестидесяти до восьмидесяти выходят, так что…

— Ладно, — махнул я рукой, — не забивайте голову. Давайте жрать уже, что ли.

Глава 15

И потянулись дни, полные учёбы. Сначала мы с большим трудом осваивали понятие вычислительной техники, и даже не само это понятие, для меня всё так и осталось чистым волшебством, а вот её, этой самой техники, возможности. Олегу было легче, но и он офонарел от открывшихся перспектив, особенно когда нам показали сеть со всеми ресурсами, что она предлагала. Я же особенно ошалел не от этого, а от новых возможностей собственного тела, что дал мне установленный Анастасией нейрокомп, так этот прибор назывался.

Я мог на собственные закрытые глаза, да хотя бы и на открытые, в фоновом режиме, вызвать себе целый мир, или дополненную реальность, как они её тут именовали. Там было всё — и навигатор, с помощью которого я теперь мог ориентироваться по всей планете, и телефон, по которому я мог позвонить кому угодно, но тоже только на этой планете, переписываться с кем хочешь, а ещё я мог слушать музыку, смотреть фильмы и играть в игрушки с полным погружением, это когда не просто сидишь внутри разворачивающейся истории, а можешь ходить там, рассматривая детали. Ещё там были мои заблокированные деньги, там было хранилище моих записей и фотографий с видеофильмами, которые я мог делать теперь прямо из глаз, да много чего там было. Особенно меня порадовала возможность посещать все известные библиотеки, а их было много.

Но, как говорил Дима, это было только началом, уровнем семилетних детей. Для настоящей работы, для полного использования всех своих новых возможностей мне просто на хватало образования и привычки.

Но и то и другое было делом наживным, а ещё, что меня поразило больше всего, всё это можно было делать или на свои закрытые глаза, усилием мысли управляя меню, или на ближайшем физическом экране с клавиатурой, что мы с Олегом и предпочитали. А то лежишь или сидишь, как дурак, только слюни не пускаешь, и никто не знает, чем ты занят, а так сразу видно — человек работает.

Я не стал спешить и соваться во все дебри, торопясь объять необъятное, толку от такого мало, пусть уж нас учат по системе, единственное, что я себе позволил — это залезть в сеть и поискать в ней сведения о себе, о родных, о своём полку, да о сослуживцах. Ну и о Марине, конечно.

С родными моими, исходя из тех куцых данных, что мне удалось найти, всё было нормально, но оказалось, и это удивило меня больше всего, что первые послевоенные годы стали для моей страны и для людей самыми трудными. Мы-то думали, мы-то мечтали, что вот закончится война и мы все тут же заживём, заживём во всю мощь, как раньше, но оказалось, что ничего особенно не изменилось, вместо этого выплыли наружу все проблемы, что заметались в войну под ковёр, и перенести это было очень тяжело. Разруха, голод, накопившаяся несправедливость, калеки на улицах, алкоголь, беспризорники, преступность, прокатившаяся волна самоубийств, я смотрел на всё это и сердце моё холодело, я ведь всё ещё был там, с ними. Точнее, это они остались там, чтобы вынести на себе всю эту тяжесть, а я сдёрнул сюда, в благополучие и сытость.

Сведений о своей семье я