Панкратьева вновь сняли с высокой должности спустя четыре года после Рижского процесса. Аж по решению секретариата ЦК ВКП(б). «За грубые ошибки и недостойное поведение», допущенные на общем открытом собрании военных трибуналов 20 декабря 1949 года. В тот день торжественные заседания проходили повсюду — страна отмечала 70-летие Сталина. На заседании в Риге после основного доклада выступил Панкратьев: «Сталин далеко предвидел вперед!» Произнеся (не больно-то грамотно) общие слова, ветеран решил поделиться воспоминаниями о своих встречах с «корифеем всех наук». И стал простодушно рассказывать то, о чем следовало бы умолчать. Некстати вспомнил, как Сталин сказал ему, что «применение физического воздействия» к обвиняемым в контрреволюционных преступлениях вполне допустимо. Остальное было делом техники: Панкратьева вызвали в Москву и — в 49 лет — отправили на пенсию.

В Москве у него оставалась семья. В Риге с председателем трибунала была другая, «фронтовая жена». И еще, как говорили, судья ежевечерне прикладывался к рюмке. Бывают странные сближения…

Рижский процесс открылся 26 января 1946 года, в субботу вечером, в те годы — рабочий день. Зима была мягкой — то дождь, то снег. На улицах работали пленные немцы, расчищая город от обломков разбитых зданий. В Дом офицеров пускали по пропускам тех, кто считался «представителями общественности».

Оператор снимал для кинохроники, фотографировать журналистам не разрешили, но художник рисовал для газет, эти рисунки сохранилось. Еккельн — в сравнении с его фотографиями в красивой форме — на них выглядит сильно похудевшим: впалые щеки, глубоко посаженные глаза, кустистые брови. На нем — мундир без знаков различия, от былого великолепия остались лишь генеральские брюки с красными лампасами. В них спустя неделю он будет стоять с петлей на шее в кузове грузовика, медленно отъезжающего от виселицы.

В центре сцены — судейский стол, слева от него сидит прокурор, справа — адвокаты. «Дело рассматривается в открытом судебном заседании Военного трибунала в составе председательствующего полковника юстиции т. Панкратьева и членов трибунала полковника юстиции т. Кирре и майора юстиции т. Якобсона».

Поскольку источников о процессе совсем мало, приходится пользоваться тем, что есть. Из изданной тогда же пропагандистской брошюры много не возьмешь, да к тому же в ней не все достоверно, даже некоторые фамилии свидетелей искажены, возможно, специально. Что же касается книги Грутупса «Эшафот», то в ней рисуется нацистский апокалипсис: евреи судят генералов. Правда, не ясно, кто тут евреи. Судьи уж точно не евреи — для организаторов процесса было важно, чтобы судили латыши. Оба члена военного трибунала — и товарищ Кирре, и товарищ Якобсон — участники Гражданской войны, один чекист, другой красный командир, после революции жили в России.

По Грутупсу, судьи — статисты, всем заправляет прокурор Завьялов, «из мелкопоместной (!) еврейской семьи». Так он решил, вероятно, полагая, что «в конце 30-х годов (1937) весь центральный аппарат Главной военной прокуратуры состоял из его соплеменников».

Вину Еккельн признал частично. Впрочем, по свидетельству Крупникова, «держался он неплохо. Еккельн был офицером Первой мировой войны, а для них держаться бодро в любых обстоятельствах — само собой разумеется… Я присутствовал, когда всем допрашиваемым были вручены обвинительные заключения. Тогда впервые увидел Еккельна… Он сложил бумагу, положил во внутренний карман и браво заявил: „Будьте внимательны: когда станете расстреливать, выньте, чтобы не испачкать бумагу“». Впрочем, этот эпизод случился за пару дней до начала процесса.

Ну а все остальное — в протоколе судебного заседания, все 260 страниц которого я честно прочел, выбирая и переписывая все то, что относится к Еккельну.

…Секретарь судебного заседания оглашает обвинительное заключение. В нем главный упор сделан на «преступные планы, разработанные германским правительством и командованием германской армии» с целью «превращения советской Прибалтики в немецкую колонию». «Совершив предательское нападение на Советский Союз и оккупировав территории Латвийской, Литовской и Эстонской Советских Социалистических Республик, немецко-фашистские захватчики ликвидировали государственную самостоятельность этих республик…» «…В тюрьмах и гестаповских застенках были замучены и расстреляны представители интеллигенции, политические и общественные деятели, в том числе депутаты Верховного Совета Латвии, академики…»

Это главное, об этом пойдет речь дальше. Все остальное не столь важно, о Бабьем Яре в обвинительном заключении — ни слова.

На следующий день, 27 января, заседание начинается допросом Еккельна, как сказано в брошюре, «приближенного Гитлера и Гиммлера». Еккельн говорит что требуется: «Гиммлер в одной из бесед сказал мне: нам необходимо проводить политику заселения этих территорий немцами. Часть местного населения должна быть уничтожена, часть — германизирована, а подавляющее большинство — вывезено на работы в Германию». И ни слова о том, как командовал латышскими частями.

«При подготовке процесса следователи хотели показать, что латыши были жертвами фашистов — так годы спустя рассказывал Крупников Валентине Фреймане (они встречались в 1990-е в Германии). — И если Еккельн говорил о сотрудничестве с ними — а он командовал латышскими эсэсовцами, — это тщательно вымарывалось из протоколов».

«Тогда пытались их обелить, — сказала мне Фреймане, — а сейчас идет обратный перегиб: говорят, что они сплошь сотрудничали с нацистами. И то и другое неправда». И добавила важное: «Так я поняла: документ в эпоху диктатуры — не всегда неопровержимая правда».

— Подсудимый Еккельн. Ваше социальное происхождение?

— Отец был владельцем фабрики.

— Чем занимались до воинской службы?

— Работал учителем (каким таким учителем?! — Л.С.).

— Согласен ли с данными на предварительном следствии показаниями?

— Только с теми, которые написаны по-немецки.

Переводчиком на предварительном следствии (до появления Крупникова) был Фредерик Суур. «Он не знал русского языка, но он не знал и немецкого, — вспоминал Крупников. — Как он переводил вопросы Еккельну, я не знаю. Так, однажды из соседнего кабинета выбежал следователь и спросил меня: „Вы хорошо говорите по-немецки?“ — „Ну, нормально“. — „Идите сюда!“ Там сидел Еккельн и, казалось, в тот момент рассказывал о громадной пьянке, которая состоялась в Доме рыцарства, нынешнем здании Сейма, после первой „акции“. Русский переводчик спросил у Еккельна: „Вы были под мухой?“ Это обычное русское выражение, которое означает: вы были во хмелю? Но Суур перевел слово в слово: „Waren Sie unter der Fliege?“»

На процессе переводчиков было несколько. 27 января, по воспоминаниям Крупникова, «один первоклассный переводчик, который, думаю, знал немецкий язык лучше меня, говорил так тихо и стеснительно, что пришел приказ взять микрофон Крупникову. И так я начал переводить весь процесс. А вечером пришел к нашему начальнику и сказал: „Знаете, я могу переводить еще один день, но больше не выдержу“. Через день из Москвы прибыл немец, настоящий гамбургский рабочий, который долго жил в России, был в партизанах, воевал в Испании, — он переводил с русского языка на немецкий, а я — с немецкого на русский».