— Не смотри, Аманда! Я усыплю тебя, чтобы ты ничего не чувствовала, — сказал он.

Он никогда не вводил обезболивающие средства и не ассистировал во время операций. Как студент он ограничивался подсобными работами: вел статистический учет, заполнял карточки, помогал в лечении, накладывал швы и выполнял различные мелкие процедуры. Он боялся больше, чем сама Аманда, но напустил на себя солидный и вместе с тем беззаботный вид, который подметил у врачей, чтобы она поверила, будто все это для него не более чем повседневная рутина. Он хотел избавить ее от необходимости раздеваться при нем и самому избежать этого, и потому позволил ей лечь на стол в одежде. Пока он мылся и показывал Николасу, что тому нужно делать, он пытался развлечь ее историей об испанском призраке, который как-то явился Кларе на ее пятнице с сообщением о зарытом в фундаменте дома кладе, и попутно рассказывал о своей семье: об экстравагантных безумцах в каждом поколении, над которыми потешались даже привидения. Но Аманда не слушала его, была бледна как саван, у нее зуб на зуб не попадал.

— Зачем эти ремни? Я не хочу, чтобы ты привязывал меня! — вздрогнула она.

— Я не буду привязывать тебя. Николас даст тебе эфир. Спокойно дыши, не пугайся и, когда проснешься, мы уже закончим, — улыбнулся Хайме глазами поверх повязки.

Николас поднес Аманде маску, смоченную анестезирующим раствором, и последнее, что она увидела, прежде чем погрузиться во тьму, было лицо Хайме, который с любовью смотрел на нее. Она решила, что ей это снится. Николас снял с нее одежду и привязал к столу, решив, что это хуже изнасилования, а брат его ожидал в перчатках, пытаясь видеть в Аманде не женщину, которая занимала его мысли, а лишь тело, подобное другим, чьи муки он наблюдал ежедневно. Он начал работу медленно и осторожно, повторяя для себя, что должен делать, бормоча текст учебника, вызубренный наизусть. Пот стекал ему на глаза, он прислушивался к дыханию девушки, постоянно наблюдая за цветом кожи и биением сердца, чтобы сообщить брату, добавить ли эфира, когда она стонала. Хайме молился, чтобы не вышло какого-нибудь осложнения, не переставая все это время в глубине души проклинать брата. Ведь, если бы этот ребенок был его, а не Николаса, он родился бы здоровым, вместо того, чтобы выйти кусками по водосливу этой жалкой больницы, он бы баюкал его и защищал, а не извлекал его из гнезда, вычерпывая ложкой. Через двадцать пять минут он закончил операцию и приказал Николасу привести девушку в порядок, пока отходит наркоз, но увидел, что брат шатается, опершись о стену, мучаясь от приступа рвоты.

— Идиот! — прорычал Хайме. — Ступай в ванную и, после того как извергнешь свою вину, жди нас за дверью, потому что мы еще задержимся здесь.

Николас вышел, спотыкаясь, а Хайме снял перчатки и маску и стал отстегивать ремни. Он осторожно одел Аманду, спрятал запачканные кровью простыни и убрал подальше инструменты. Затем взял ее на руки, наслаждаясь этой минутой, когда мог прижать ее к груди, и уложил на кровать, которую заранее застелил чистыми простынями. Он укрыл ее и сел рядом. Впервые он мог смотреть на нее, сколько хотел. Она казалась меньше и нежнее, чем в те времена, когда бродила по их дому в одеждах пифии, с погремушками из бус. В ее худеньком теле едва угадывался костяк, она выглядела пятнадцатилетней. Ее уязвимость казалась Хайме желаннее, чем все то, что раньше его соблазняло в ней. Он чувствовал себя в два раза больше и тяжелее и в тысячу раз сильнее, чем она, но считал себя заранее побежденным глубокой нежностью и желанием защитить ее. Он проклял свою непобедимую сентиментальность и попытался отнестись к ней как к возлюбленной своего брата, которой только что сделал аборт, но мгновенно понял, что это бессмысленно, и отдался радости и страданиям любви. Он гладил ее прозрачные руки и тонкие пальцы, чувствуя незаметный ток жизни в ее венах. Приблизился к ее губам и жадно вдохнул запах наркоза, но не осмелился дотронуться до них.

Аманда медленно отходила от сна. Сперва она ощутила холод, а потом ее заколотило от приступов тошноты. Хайме утешал ее, разговаривая на тайном языке, который приберегал для животных и самых маленьких детей в своей больнице для бедных, пока она не стала успокаиваться. Аманда заплакала, а он все гладил ее. Наступила тишина, она дрожала в полусне, корчилась от рвоты, тоски и боли в животе, которую стала ощущать, а он так хотел, чтобы эта ночь никогда не кончалась.

— Ты думаешь, у меня могут быть дети? — спросила она наконец.

— Думаю, да, — ответил он. — Только поищи надежного отца.

Оба облегченно улыбнулись. Аманда пыталась найти в смуглом лице Хайме, склонившемся над ней, какое-нибудь сходство с Николасом, но ей это не удалось. Впервые за время своего бродячего существования она почувствовала себя защищенной и уверенной, вздохнула, довольная, и забыла о грязи, что окружала ее, о растрескавшихся стенах, холодных металлических шкафах, пугающих инструментах, запахе дезинфицирующих средств и даже о тупой боли, разраставшейся внутри.

— Пожалуйста, ляг рядом и обними меня, — попросилаона.

Хайме робко вытянулся на узкой кровати, обняв ее. Он старался лежать неподвижно, чтобы не помешать ей и не упасть. Он был неловок в своей нежности, как тот, кого никогда не любили и не ласкали. Аманда закрыла глаза и улыбнулась. Они лежали в полном покое, как брат и сестра, пока не настало утро и солнечные лучи не заглушили электрический свет. Тогда Хайме помог ей подняться, надеть пальто и под руку провел в приемную, где на стуле спал Николас.

— Проснись! Мы отвезем ее к нам домой, чтобы о ней позаботилась мать. Лучше не оставлять ее одну в первое время, — сказал Хайме.

— Я знал, что мы можем рассчитывать на тебя, брат, — поблагодарил Николас.

— Я сделал это не для тебя, несчастный, а для нее, — проворчал Хайме, отвернувшись.

В «великолепном доме на углу» их встретила Клара, ни о чем не спрашивая, или, возможно, заранее зная обо всем случившемся. Им пришлось разбудить ее, потому что было еще очень рано и никто не вставал.

— Мама, помоги Аманде, — попросил Хайме, уверенный в ее согласии. — Она больна и останется здесь на несколько дней.

— А Мигелито? — спросила Аманда.

— Я схожу за ним, — пообещал Николас и вышел.

Приготовили одну из гостевых комнат, где Аманда легла в постель. Хайме измерил температуру и сказал, что она должна отдохнуть. Он собирался было уйти, но задержался на пороге комнаты в нерешительности. Появилась Клара с подносом, приготовив кофе для троих.

— Думаю, что мы должны Вам все объяснить, мама, — пробормотал Хайме.

— Нет, сын, — ответила Клара весело. — Если это грех, предпочитаю не слышать об этом. Давайте воспользуемся тем, что Аманда здесь, и побалуем ее немного, ведь ей этого так не хватает.

Клара вышла вместе с Хайме. Она шла перед ним по коридорам босая, с волосами, распущенными по плечам, одетая в белый халат, и он заметил, что она не была высокой и сильной, как ему представлялось в детстве. Он протянул руку и, дотронувшись до плеча, остановил ее. Клара повернула голову, улыбнулась, и Хайме внезапно обнял ее, прижал к груди, уколов ей лоб, потому что давно не брился. Он приласкал ее неожиданно, впервые с тех времен, когда был младенцем и рос у ее груди, и Клара, взволнованная и счастливая, удивилась, что этот великан с грудью атлета и руками-молотами, сжимавшими ее, — ее сын.