Рубен заставил ее умолкнуть, до боли стиснув в объятиях.

– Подумай, Грейс, – умоляюще проговорил он. – Ты же не хочешь завести от меня ребенка. Тебе это совсем не нужно.

– О, мой дорогой…

Она сжала его щеки ладонями, ее лицо внезапно наполнилось печальной нежностью, от которой у него защемило сердце.

– Дорогой мой, милый мой Рубен, можешь не сомневаться, у меня не будет ребенка. Это невозможно.

Он весь сгорал от желания, но заставил себя упрямо возразить:

– Ты же знаешь, милая, не всегда можно положиться на благоприятный день.

Легко касаясь губами его губ, Грейс сказала:

– Да, знаю. Но с нами этого не случится, поверь. Люби меня, Рубен, люби меня.

Ее губы раскрылись, она просунула кончик языка ему в рот и принялась легонько щекотать небо. Он обнял ее еще крепче, и она опрокинулась на спину, увлекая его за собой. Их ноги переплелись. «Да», – отвечала Грейс на любое его предложение, на любое действие.

– О Боже, Рубен… Да, вот так… Да, правильно… Сейчас… Да.

Потом она добавила пару слов, которых порядочной девушке, получившей католическое воспитание, знать не полагалось, и это словно послужило для него сигналом. Сцепив руки на ее плечах, Рубен ощутил, как внутри поднимается, растет, вскипает неудержимая волна, и выплеснул себя в нее целиком. Он чувствовал, что тонет вместе с ней, и, когда волна подняла его на гребень, выкрикнул вслух ее имя. Миг блаженства длился бесконечно, а когда все кончилось, ему захотелось еще. Но это было невозможно, немыслимо: ведь он отдал ей все до капли! Разве может человек одновременно чувствовать себя таким опустошенным и таким наполненным? Грейс прижалась щекой к подушке; растрепавшиеся волосы упали ей на лицо. Рубен не мог бы сказать, о чем она думает. Медленно, один за другим, все его мускулы расслабились, и он тихо, бережно, как только мог, опустился на нее сверху.

Она не шевельнулась. Не погладила его по спине, не поцеловала украдкой. С минуту он переводил дух, прислушиваясь к ее тихому и ровному дыханию, потом перекатился на бок, увлекая за собой.

Когда их головы оказались на подушке, совсем рядом, почти соприкасаясь лбами, он решил сделать признание:

– Я… м-м-м… в самом конце как-то позабыл о тебе. Гусси. Ты не обиделась? Ты смогла… м-м-м… ты сумела…

Она просто смотрела на него, вопросительно подняв брови и никак не желая схватить мысль на лету.

– Ты кончила? – спросил он в лоб. Вопрос заставил ее задуматься. Потом она наградила его ленивой улыбкой – чувственной и загадочной.

– Может быть. Скоро я дам тебе знать.

Она захихикала, услыхав его измученный стон, и спрятала лицо у него на плече.

Рубен с огромным облегчением усмехнулся, глядя в потолок. Удовлетворена женщина или нет, он мог почувствовать не глядя, а в теле Грейс в эту минуту ощущалась томная тяжесть, говорившая яснее всяких слов, что все прошло успешно.

– Было здорово, правда? все-таки не удержался он.

Говоря по правде, ему самому никогда в жизни не было так здорово, как сейчас. Может, ему тоже передалась часть любовного эликсира, приготовленного Крестным Отцом? Через кожу Грейс прямо в его кровь. Грейс обхватила коленями и крепко сжала его ногу, одновременно прижавшись губами к его левому соску;

– Мой штаркер, прошептала она. Рубен усмехнулся. Несмотря на усталость, он ощущал странный подъем духа, ему хотелось поговорить, его так и распирала по крайней мере сотня вопросов, но Грейс уже задремала у него на плече. Он поцеловал ее и прошептал нечто такое, чего никогда никому раньше не говорил. Впрочем, ему это ничем не грозило. Даже если бы она расслышала, то все равно ничего не поняла бы, потому что он сделал свое признание на Незнакомом ей иностранном языке.

Никто никогда не забывает, где зарыт топор.

Кин Хаббард

Еще за порогом его насторожил запах: свежий терпкий виноградный дух, ударивший в нос. Сначала Рубен подумал, что это взорвалась одна из винных бутылок. Возможно, «Гевюрц-Траминер», купленный в Монтерее у сомнительного швейцарского виноторговца, которому вообще не следовало доверять. Все эти мысли пронеслись в голове у Рубена, пока он поворачивал ключ в замке. Но даже переступив порог и увидев доказательства прямо перед собой, вокруг себя, позади себя на филенке двери, он не сразу сумел осознать подлинный масштаб разразившейся катастрофы.

Это был конец, крушение, разгром, крах, полная гибель.

Он оглядывал разломанную и перевернутую мебель, порванные в клочья занавески, разбитую посуду, вспоротый диван с вывернутой наружу ватной начинкой, разрезанный на куски ковер, дымящиеся останки письменного стола. Должно быть, они подожгли его, когда не сумели открыть.

Наконец до его потрясенного сознания дошло, что означают пурпурные пятна на стенах. Все погибло, ни одной бутылки из его коллекции не сохранилось. Его «Шардонне» и «Эрмитаж-Шираз», «Рюландер-Ауслезен» и великолепный набор рислингов – от них остались одни осколки. Мадера, шерри и мускаты образовали озеро у подножия лестницы. «Совиньон», «Трентино-Траминер», «Пино-Гри» и «Пино-Нуар», несколько отборных сортов «Божоле» и «Каберне» – все это было утеряно навсегда, разбито вдребезги о четыре стены его квартиры.

Колени у него ослабели и подогнулись, он осел бы на пол, если бы не разбросанное повсюду стекло. Нетвердо держась на ногах, Рубен прошел в комнату и увидел записку, приколотую к столбику перил.

Дорогой Рубен!

Мы крайне разочарованы вашим поведением. Вы оказались лживой и коварной змеей. Лично я чувствую себя оскорбленным до глубины души: ведь я верил, что вы человек порядочный. Мой брат Джефферсон утверждает, что вы презренный червь, и я теперь с ним в этом согласен. Ребята считают, что не стоит предупреждать вас заранее, но у меня доброе сердце, и вот вам наше предупреждение: при следующей встрече мы вас убьем.

Искренне ваш Линкольн Крокер.

Рубен вытащил часы и щелкнул крышкой. Одиннадцать. Они договорились встретиться для окончательного расчета в десять. Одно можно было сказать в пользу Линкольна: он был строго пунктуален. Мысль о том, что еще могло оказаться разбитым, если бы он сам вернулся домой вовремя, – его собственная голова, к примеру, – заставила Рубена очнуться и тронуться с места. Перешагивая через две ступеньки, он взлетел по лестнице и, заглянув в спальню, без особого удивления отметил, что она тоже разгромлена.

Меньше всего пострадала ванная: потому, вероятно, что все в ней было привинчено к полу. Крокеры удовлетворились тем, что расколотили зеркало над умывальником и сбросили с полки на пол туалетные принадлежности. Не дыша от страха и скверного предчувствия, Рубен опустил крышку ватерклозета и встал на нее ногами. Судя по виду, тяжелая эмалированная крышка водяного бака осталась нетронутой. Он отодвинул ее и заглянул внутрь. Есть! «Ослы, болваны, невежественные кретины, сукины дети!» – бормотал он, охваченный радостью и запоздалым гневом, засовывая руку в бак и вытаскивая самое драгоценное свое приобретение: бутылку «Дом Периньон-Промье-Куве» урожая 1882 года. В целости и сохранности. К бутылке были прилеплены пластырем две золотые монеты по двадцать долларов. Давным-давно он спрятал их на черный день.