Более внимательный осмотр разоренной спальни показал, что Линкольн и компания проявили необычайную осмотрительность при разгроме: все, что принадлежало ему самому, было уничтожено, собственность Грейс осталась нетронутой. Рубен нашел саквояж, который Анри, вернее, Генри, несостоявшийся муж, послал ей вместе с одеждой, и запихнул в него наобум какую-то юбку, блузку, белье, пару чулок и туфель.

Обнаружив среди обломков несломанный карандаш, он написал записку миссис Финни на обратной стороне какого-то старого конверта, вложил в него одну из золотых монет и оставил на перилах лестницы. Бросив последний скорбный взгляд вокруг – он боялся, что если задержится еще хоть на минутку, то не выдержит и расплачется, – Рубен попрощался с квартирой, в которой прожил почти год – неслыханно большой срок для него! – и покинул ее навсегда.

Поблизости от «Баньон-Армз» он не заметил ни одного подозрительного субъекта. Нет, не совсем так. Местные обитатели сами по себе отнюдь не внушали доверия, но по крайней мере ему не попалось на глаза ни одного китайца. Седовласый клерк по-прежнему нес вахту за стойкой, причем с тем же усердием и прилежанием, что и ночью. Рубен прошел мимо, не потревожив его сон, и поднялся на второй этаж.

– Кто там? – спросила Грейс, когда он постучал в дверь.

Рубену пришло в голову несколько легкомысленных, даже игривых вариантов ответа, но, поскольку ему еще не было известно, в каком настроении она проснулась и с какой ноги встала, он откликнулся просто:

– Рубен.

В замке повернулся ключ. Рубен подождал немного, но дверь так и не открылась. Пришлось открывать самому.

Когда он вошел, она уже была на другом конце комнаты, целиком поглощенная чересчур шумной и суетливой процедурой умывания. При этом она стояла, повернувшись к нему облаченной в желтый шелк спиной, и бросила через плечо «доброе утро» так торопливо, что разглядеть ее лицо ему не удалось.

– Доброе утро, – осторожно отозвался Рубен, поставив саквояж на кровать. – Вот принес тебе одежду.

– А-а… А я-то думала, кдатпдв…

– Как-как?

Грейс отняла от лица мокрое полотенце.

– Я не знала, куда ты подевался, – повторила она, обращаясь к стене, и вновь принялась плескаться.

– А-а-а, понятно. Ну теперь ты знаешь. Я ходил домой, принес тебе одежду.

Об остальном слишком больно было говорить. Рубен решил, что расскажет ей немного погодя. Он стоял посреди комнаты, засунув руки в карманы, и смотрел, как она уже, кажется, в десятый раз повторяет ритуал омовения. С чего бы начать разговор? Любая, даже самая невинная реплика – например: «Как ты себя чувствуешь?» – могла быть истолкована превратно и вызвать непредсказуемые последствия, а Рубен был не в том состоянии, чтобы вступать в перепалку.

В чем дело? Почему Грейс проявляет к нему не больше дружелюбия и тепла, чем трамвайный кондуктор? Может быть, прошлая ночь ему приснилась? Ему до смерти хотелось узнать, чем эта ночь была для нее. Для него самого она стала знаменательным событием, хотя у него еще не было времени осознать, что именно данное знамение означало.

Самым поразительным ему казалось необычайное ощущение радостного подъема. Его мир только что рухнул: ему негде было жить, пятеро американцев и целая армия китайцев охотились за его головой, все его движимое и недвижимое имущество свелось к бутылке шампанского и золотой двадцадке, и все же не было в его жизни другого случая, когда – трезвый или пьяный – Рубен чувствовал себя таким счастливым. Его тело и разум пребывали в полном согласии, да и душа – что бы ни подразумевалось под этим словом – была довольна.

Он напомнил себе, что наутро всегда наступает похмелье и пережить его не так-то просто. На этот раз похмелье оказалось особенно тяжким, но и прошедшую ночь никак нельзя было отнести к событиям заурядным, тем более для первого раза. Что же все-таки значила эта ночь для Грейс? Что она теперь о нем думает? И когда она наконец перестанет поливать себя водой?

Вероятно, она, так. же, как и он сам, была не из тех, кто любит порассуждать вслух о своих чувствах, предположил Рубен. При других обстоятельствах его бы это вполне устроило. Он считал, что женщины чересчур увлекаются собиранием, разглядыванием в лупу и обсуждением даже самых пустячных слов, жестов или взглядов, особенно когда отношения доходят до постели. Они обожают копаться в подробностях: все-то им надо знать, все разложить по полочкам и наклеить ярлычок. Но вот на этот раз, в виде исключения, он не стал бы возражать против краткого, но откровенного разговора, в котором все было бы сказано и названо своими именами, чтобы их отношения – как бы они ни сложились – могли продолжаться.

– Ты не мог бы выйти из комнаты, пока я одеваюсь? Рубен в безмолвном изумлении уставился на нее.

– Что ты сказала? – Он шутливо приложил ладонь к уху.

Ни тени улыбки в ответ. Она воинственно подбоченилась.

– Мне хотелось бы остаться одной. Разве я прошу слишком многого? Она просто напрашивалась на ссору! Нет уж, дудки! Не дождется.

– Конечно, нет, – предупредительно отозвался он, проходя кокну. –Я постою здесь, спиной к тебе,. Так сойдет? Я подождал бы в. коридоре, но боюсь, это небезопасно, Грейс. Ты согласна?

Она сердито фыркнула, но Рубен решил, что это утвердительный ответ. Пока он ждал, праздно поглядывая на улицу, ему в голову пришла озорная фантазия: вот сейчас он обернется, схватит ее за талию, поднимет в воздух и влепит большой, звонкий, смачный поцелуй прямо между грудей… Сначала она конечно, завизжит, но потом засмеется. Он крепко обнимет ее скажет что-нибудь подходящее к месту… Что-то нежное, но ни к чему не обязывающее. И она с ним согласится. Они вместе рухнут на постель и продолжат свои любовные подвиги.

Вот так все и должно было случиться. Почему же она не хочет даже слова ему сказать? Что творится в ее взбалмошной хорошенькой головке?

В ее хорошенькой головке между тем творилось такое, чего он даже вообразить не мог. Например, у нее было такое ощущение, будто ее переехал поезд. Все болело, даже волосы. Вот так, наверное, чувствуют себя цирковые акробаты после представления. Плохие акробаты, из тех, что срываются с трапеции, и пролетают мимо сетки. Ей пришлось призвать на помощь все свое мужество, чтобы взглянуть на себя в зеркало, и она до сих пор внутренне содрогалась при воспоминании о прическе дикобраза, о воспаленных, налитых кровью глазах, о коже, похожей на сырое тесто, о небольших синячках на шее, напоминавших укусы вампира. И тут – здрасте! – появляется он: бодрый, свежий, цветущий, как роза. Нет, его приход никак не улучшил ей настроения.

Поверив ему на слово, Грейс сбросила ненавистный желтый халат и начала натягивать на себя свои одежки. При этом она не сводила бдительного взгляда с его спины. Собирая для нее одежду, он не забыл положить в саквояж полный комплект белья; отметила она с кислой миной. Уже одно это само по себе говорило о многом. К тому же ее до чертиков бесила его небрежная поза, хотя она и не понимала, в чем тут дело. Она же надеялась, что вернувшись, он будет вести себя, как будто ничего не случилось. Он именно так и поступил, но его поведение почему-то разозлило ее еще больше. Может, он думает, что вчерашняя возня в постели для нее – привычное дело? Возможно, чуть более оживленная, чем обычно, но больше ничем не примечательная? Да будь он проклят, ослиная задница, если так думает!