с облегчением он расстался с Людмилой. Но его дети? Они были в чём виновны? За что он предал их? Просто они оказались мелкой разменной монетой в его конфликте с Людой. Уходя от неё, он не подумал, как будут жить его сыновья. Кто сможет, да и сможет ли, заменить им отца? А это уже предательство. Строить своё счастье за счёт несчастия других. Особенно если другие – это его собственные дети. Да и построил ли он счастье, оставшись один, тоже большой вопрос. Константинов вытащил из книги фотографию своих детей, положил на табуретку и встал перед ней на колени. Он молил их о прощении. Хотя точно понимал, что прощения быть не может. Слезы лились по его лицу, он их не вытирал, а только повторял, как заклинание: «Прости меня, Ванечка, прости меня, Кирюша». В камере было почти темно. Простояв на коленях достаточно долго, он поднялся, спрятал фотографию в книгу, подошёл к умывальнику, умылся и снова лёг на кровать. Этим предательством закончилась семейная жизнь Константинова.

Другая жизнь, школьная, закончилась предательством своего лучшего и единственного друга Лёньки. И снова он не хотел верить, что совершил предательство. Просто так сложились обстоятельства. Ведь Лёнька мог погибнуть, и не уйдя в армию. Но получилось так, что Константинов был виноват в том, что ему пришлось пойти служить. Он со своим отцом решили, что лучше армия, чем тюрьма. Они решили за Лёньку. «Но почему, почему я не чувствую своей вины за то, что мы пошли в тот магазин? – в который раз спрашивал себя он. – Вот где была первопричина случившегося». Он его предал тем, что предложил пойти с собой. Во сне Лёнька пообещал приходить к Константинову постоянно. «Пусть приходит, пусть не даст покоя моей совести или что там останется после смерти. Его душе. Я заслужил это. Прости меня, мой школьный друг. Прости, хотя нет мне прощения за предательство».

Вспомнился добрый и мудрый Леонид Парфёнович. Ведь это он сделал из Константинова учёного. Он доверил ему заниматься разработкой системы. Только благодаря Леониду Парфёновичу Константинов стал тем, кем стал. Ведущим специалистом, с мнением которого считался Главный. А теперь Леонид Парфёнович бросил в него яблоком и назвал предателем. «Но не предавал я Вас, мой учитель. Я просто хотел отомстить этому выскочке, Анатолию Васильевичу, – Константинов встал и начал ходить по камере, – но получилось так, что я предал дело, которому Вы служили многие годы, которому я служил всю свою жизнь». Константинов зажал голову руками и завыл, как собака. В этот вой он вложил всю ненависть к себе. За то, что предал своих мальчиков, за то, что предал очень хорошего человека, который бросил в него яблоко. Ваня и Кирюша тоже бросили в него яблоки. Яблоки бросали и Лёнька с Наташей. Почему яблоки?

И тут перед ним предстала картина, как он, Юрочка Константинов, сидит на стульчике в раздевалке детского садика и торопливо ест яблоко. Оно было прекрасно. Всё золотисто-жёлтое, только один бочок был ярко-красный. Константинов вспомнил его сладковато-кислый вкус. Было ощущение, что он только что откусил от него кусочек. И он понял, что вот он, Рубикон, который отделял его от предательства. Это яблоко. Съел его, затаившись как вор. Потом он стал предавать своих друзей, своих детей, своих женщин. Свою Родину. Не будь того ЯБЛОКА, всё могло бы пойти иначе. Его бы не перевели в другой садик, они бы не переехали в другой город, у него не было бы друга Лёньки, он не поступил бы в Бауманку, не женился на Люде, не было бы сыновей, не было бы работы в институте. Но, к сожалению, история не имеет сослагательного наклонения. Что было, то было. За все свои предательства всю свою жизнь он старался оправдывать себя. За всё, кроме съеденного яблока. Этому не было и не могло быть никакого оправдания. Было ЯБЛОКО, и была та жизнь, которую он прожил. И которая скоро, очень скоро закончится. Хорошо, что его расстреляют. Как бы он жил дальше, если бы его помиловали? Постоянно с грузом своей памяти о людях, которых он предал? Забыть этого не удалось бы никогда. Все прожитые им жизни заканчивались предательством. Последняя, четвёртая жизнь, или какая там по счёту, закончится его смертью.

Каким-то чувством он ощущал, что конец близок. Не зря ему приснился такой страшный сон. Говорят, что перед смертью человек вспоминает всю прошедшую жизнь. Вот и он вспомнил. У всех попросил прощения.

После завтрака Константинов сидел на кровати и ждал. Было такое ощущение, что ему нужно куда-то уезжать и он ждёт машину, которая задерживается. Все вещи собраны, он готов, но машины всё нет и нет. Лежать не мог, читать не мог. Что-то витало в воздухе. Наверное, ощущение приближающегося конца. Смерти он не боялся. Он был готов к ней. Она была избавлением от всех его мыслей о людях, которых он предал. Единственное, чего он боялся, была боль. Он боялся, что будет очень больно, когда пуля вонзится ему в голову. Но он надеялся, что ЭТО произойдёт очень быстро. Как укол, которого боятся все. Константинов встал, оглядел свою камеру. Несмотря на всю невзрачность, он к ней привык. Сколько времени он в ней провёл? Вспомнить не мог. Время в камере остановилось. Может, месяц, может, полгода, а может, и целый год. Календаря он не вёл. Какое время года сейчас, он не знал. Константинов очень ослаб. Прогулка на улице была всего одна. Кормили очень плохо. Двигался мало, спортом не занимался. В основном лежал на кровати. Внезапно загрохотал открываемый замок. Константинов весь напрягся, выступил пот на спине. Руки мелко задрожали – он понял, пришли за ним. В камеру вошёл конвоир с наручниками в руках, вместе с ним солдат в белом халате. Константинов прокричал: «Константинов, статья шестьдесят четвёртая, высшая мера», – и протянул руки конвоиру. Тот застегнул на них наручники. Подошёл другой солдат и задрав ему рукав до плеча, сделал укол в предплечье. «Это зачем?» – спросил Константинов. Ему не ответили. «Следовать за мной», – проговорил конвоир и вышел из камеры. У двери в коридоре стоял ещё один конвоир, он пошёл сзади. Они прошли по коридору и начали спускаться по лестнице вниз. У Константинова закружилась голова и ноги стали ватными. «Это, наверное, от укола», – подумал он. Затем пошли по длинному коридору, где не было ни одной двери. Константинов плохо соображал, его начало качать из стороны в сторону, и конвоир взял его под руку, чтобы