же тоже одна рука, левая, а у меня правая повреждена. Он в левую взял вторую гранату. Я шепнул одними губами.

— Держимся, Славич.

Он кивнул и начали ждать, зажав кольцо зубами. ВСУ начали прочесывать местность. Их было до взвода, наверное. Буквально в 7 метрах мы одного наблюдали, враг прошел в одну сторону, в другую…

Хохлы бродили вокруг, в нескольких метрах от нас. Я кожей ощущал их ненависть и раздражение. Потом нашли аварийные "Комары" и парашюты, и часть поехала увозить их на свои позиции, выманивать вертолеты ПСС. Оставшиеся погнали выносить окна и двери в деревеньке неподалёку, думая, что наш экипаж там…

И начались артиллерийские удары. Я полагаю, работала наша артиллерия по ним. Это нам спасло жизнь в тот момент. Отпугнуло этих, они отошли. Решили ждать темноты, выбираться к своим.

Ближе к вечеру канонада утихает. Серега весь горел, стонал, временами приходя в сознание, требовал оставить его здесь, уходить.

— Мужики, оставьте. У меня, кажется, позвоночник сломан. Не чувствую ничего

Сейчас, разбежались! То я, то Макс зло цедили:

— Славич, надо идти. Как хочешь, но дойдем…

Уходили полями, скрываясь в зарослях подсолнечника и кукурузы. Пять минут ходьбы, 2 минуты отдыха, потом еще пять и две. Травма Сереги постоянно дает о себе знать. Волокли на себе. Рука болела зверски, отбитая при падении нога иногда подламывалась.

Чтобы отвлечься от боли, бормотал про себя Полевого: «И он решил идти, идти на восток, идти через лес, не пытаясь искать удобных дорог и жилых мест, идти, чего бы это ни стоило… Казалось, чем слабее и немощнее становилось его тело, тем упрямее и сильнее был его дух…»

Не успели. Помню удар по спине, и темнота. Теперь мы здесь. Где здесь неизвестно. Сколько времени прошло, не представляю. Попали в ад. Все что мы слышали об отношении хохлов к пленным лётчикам, это все детская херня. Всё намного хуже.

Нас избивали, ломали, пытали и пытают каждый день. Каждый, сука, день. Током, водой, голодом, жарой, холодом. Да всем что придумало человечество на этом поприще за тысячи лет. Краёв и берегов нет. И ладно мы бы знали что-то, предлагали бы сотрудничество. Тогда это понятно, но нет, я же вижу, что им это просто нравится. Мы превратились в синие скелеты.

Все изуверства, которые можно себе представить, мы уже прошли и проходим. И кидание в камеру пистолета с одним патроном, чтоб застрелиться. Я хотел, малодушно приставил оружие к виску. А потом мелькнуло, не так… когда дверь нашего персонального ада открылась, нажал на спусковой, патрон был без пороха. Надеялся, что изобьют до смерти.

Потом игра в "убей друга — мы тебя отпустим." Уже руками. Больше оружия не доверяли никакого.

При каждой работе нашей авиации, хохлы спускаются к нам и тупо избивают нас до полусмерти, вымещая свой животный страх и ненависть. А наша авиация работала и будет работать круглосуточно. Иногда я слышал стоны из соседней камеры, но уже дано тишина.

Нас бьют ровно на столько, чтобы не убить и кормят ровно на столько же. Макс потерял каждый килограмм по тридцать. Были бы силы, мог бы пересчитать кости. Но сил поднять уже не было.

Сереги не стало через неделю, кто-то из зверей ударил по спине, и он мгновенно затих. Его не уносили, смеялись, предлагали съесть.

В один из дней нам говорили, что первая партии возвращённых ушла домой. Я мог только порадоваться, свободны. А потом пришли «вернувшиеся» Азовцы. Я только смотрел. Даже плюнуть не мог. Воды нам давали не больше пары глотков в день или в два. Иногда стены камеры становились мокрыми…

«Если мне доведется вернуться, я больше жалеть не стану, фашисты не заслуживают шанса».

Боль накатывала и накатывала. Если она есть, значит я еще жив. Хорошо это или плохо, сейчас не могу ответить. Стало «равнодушно».

А потом пришла она. Вся в черном, без оружия и нашивок, только коса виднелась ярко-рыжей кисточкой. Лисичка.

Как она здесь оказалась? На пленную не походит, на наших садистов тоже. У нас не такая большая камера, чтобы скрыться.

— Здравствуй, воин.

— И тебе не хворать.

— Не засиделись вы здесь?

— Засиделись, красавица, ох как засиделись!

Я улыбнулся, должно быть от голода пошли глюки, я уже замечал, что иногда заговариваюсь.

— Так может обратно? На Родину?

— Я бы с удовольствием, да крыльев нет.

Почему бы с глюками и не поговорить? Не нападает, не бьет, худенькая, говорит спокойно.

— А друг твой?

— Одного уж нет, второй долго не проживет.

— А я к тебе по просьбе с того света, — ее глаза улыбались. Такая маленькая девушка, хороший глюк. Добрый. Как она сказала? С того света? Да хоть с какого! — Встать сможешь?

Я кивнул. Поднялся с третьего раза, ноги не держали, разогнуться не мог. Мешала боль, слабость, да и потолок низковат. Главное дышать. Ребра простреливали судорогами.

— Так мы далеко не уйдем. А я поддержать не смогу.

— Я дойду, сестренка, дойду.

Несмотря на слова, сказанные с надрывом, на большее не хватило сил, пришлось упереться плечом о стену камеры. Стоять было тяжело, поломанные ноги болели, подгибались, выть хотелось, в глазах темнеет, но я дойду!

Девушка странно на меня посмотрела. В ее глазах, кажется, блеснули слезы. Почти шепотом проговорила:

— Дойдешь солдат.

Она подошла и приложила руку к моему сердцу, мне померещилось золотое зарево. Стало легче, боль осталась на задворках сознания. Так легко! Как крылья дали. А потом громче, приказывала:

— Это временно, смотри на меня! Вот так. Сейчас откроется проход. Ты берешь друга и идешь за мной, след в след! с тропы не сходишь, ни на кого не реагируешь! Если сойдешь, обратно не выйдешь! Ты меня понял?

— Да.

— Молодец. Как бы тяжело ни было — иди, ползи, что хочешь делай. Оборачиваться и смотреть можешь, можешь даже говорить, но не сходи с тропы. Живым там не место, но по-другому вам и не пройти. Найди в себе силы пройти этот путь.

Она отвернулась от меня, жестом велела поднять товарища. Я старался очень аккуратно поднимать Макса. И чуть не уронил обратно, так сильно он застонал.

Девушка дернулась, но не повернулась. «Ничего милая, мы справимся, дойдем. Только веди!»

Как в кино стена стала полупрозрачной, за ней шла дорога, вся серая, из бетона или цемента…. Девушка запела и с этой ноты шагнула в эту марь, потянув нас с товарищем.

Пролетели года; Отгремели бои,

Отболели, отмаялись Раны твои,

Но, великому мужеству Верность храня,

Ты стоишь и молчишь