Трудно было идти, я видел только спину провожатой, слышал ее голос, но каждый шаг давался огромным трудом. Макс стал весить просто тонну. Она велела найти в себе силы?

Ты же выжил, солдат; Хоть сто раз умирал,

Хоть друзей хоронил; И хоть насмерть стоял.

Отчего же ты замер — На сердце ладонь?

И в глазах, как в ручьях; Отразился огонь.

Ненависть? Чем не стимул? Помнил из сети призыв научиться ненавидеть их так, как они ненавидят нас. Да, ненависть — это хороший временный стимулятор. Но если во мне недостаточно убеждённости в собственной правоте, веры в себя, настоящих мотиваций — ненависть ненадолго поддержит "горение".

Приходится всё время делать инъекции ненависти, за ними нет ни Божеских, ни исторической правды. А ненависть — она как чистый адреналин: когда крови хватает — учащённое сердцебиение помогает, а когда крови нет — то адреналин только зря заставляет сокращаться сердце. Еще пара шагов, нужно пару шагов сделать.

Говорят, что не плачет Солдат — он солдат,

И что старые раны К ненастью болят.

Но вчера было солнце И солнце с утра…

Что ж ты плачешь, солдат, У святого костра?

Я убежден, что, если мы научимся ненавидеть ТАК, как они — мы проиграем, даже победив на поле боя. Они уже проиграли — их ненависть к русскому, явленная задолго до русского пришествия, привела подконтрольную им территорию к пропасти. Им только и остаётся, что инъекции — то ненависти, то западных подачек.

Научите общество их ненавидеть — и вы погубите всё, за что отдано столько жизней. Я понимаю, что это за война, это война пытается поставить русский мир на колени, в прямом или переносном смысле, как кому угодно. Пока я живу, пока могу сражаться, на колени я не встану. Иду, впечатывая каждый шаг в эту дорогу. Как когда-то Маресьев, я дойду. За странной девушкой, по какой-то дороге. Мне хватит сил, я дойду.

Ты же выжил, солдат, Хоть сто раз умирал,

Хоть друзей хоронил, И хоть насмерть стоял.

Отчего же ты замер — На сердце ладонь?

И в глазах, как в ручьях, Отразился огонь.

Шаг, второй. Макс бессознательно сползает, подтягиваю к себе. Почему не брошу, ведь он такой тяжелый…. Своих не бросаем! От пота я почти перестал видеть проводницу, она все так же пела и шла, не оборачиваясь и не останавливалась.

А я вспоминал, почему я на этой войне… Вспоминал разорванных в клочья детей Донбасса, красные речки крови на асфальте. Вспоминал шутки украинцев про Крым, оставленный без воды и электричества, вспоминал улюлюканье толпы вокруг примотанных скотчем к столбам «диверсантов» и «мародёров».

Посмотри же, солдат, — Это юность твоя,

У солдатской могилы Стоят сыновья.

Так о чем же ты думаешь, Старый солдат?

Или сердце болит, Или раны горят…

Вспоминал надпись на шлеме моего мучителя «Jedem das seine»[1], такую же, как на воротах Бухенвальда. Вспоминал измождённые пытками и издевательства лица русских военнопленных, в соседних камерах.

Вспоминал все эти свастики и вольфсангели, а главное то, что значительная часть народа Украины в общем-то приветливо относится к тем, кто их носит. Нет никакого «братского украинского народа» и быть не должно.

Ты же выжил, солдат, Хоть сто раз умирал,

Хоть друзей хоронил, И хоть насмерть стоял.

Отчего же ты замер — На сердце ладонь?

И в глазах, как в ручьях, Отразился огонь.

Где-то недалеко забрезжил свет. Девушка хоть и медленно, но шла. А около выхода стояли люди — призраки. Одиннадцать человек, шесть с одной, пять с другой. Все молодые в старой, советской форме, они улыбались, с гордостью смотря на меня и товарища на плечах.

Макс опять начал сползать. Тот шестой подхватил моего друга со второй стороны. Идти стало легче. У самого выхода из этой темноты мой помощник, слитным движением оказался с другого бока от меня сунул мне что-то в, чудом уцелевший, карман и вернулся к своим.

И в глазах, как в ручьях; Отразился огонь.

Ты же выжил, солдат, Хоть сто раз умирал,

Хоть друзей хоронил, И хоть насмерть стоял.

Отчего же ты замер — На сердце ладонь?

И в глазах, как в ручьях, Отразился огонь[2].

Последние аккорды песни, я встретил в лесу. На землю я рухнул сразу, усталость и Макс прижали к земле. А девушка так и стояла спиной, тяжело дыша.

— Ну что воин, тебе пора домой. А медаль храни. От себя оторвал.

Полуобернулась девчонка, сделала шаг уйти, но замерла:

— Ах, да, с тобой хочет попрощаться твой друг.

Перед ней стоял Серега, таким, каким я его помню перед вылетом. Улыбчивым, красивым, молодым. Он обошел чуть качнувшую головой девушку и подошел ко мне. Присел рядом с нами.

— Андрей, привет, дружище.

— Я сплю? Серый, скажи, что все было сном!

Его глаза чуть потухли. Он весь подобрался, опустил глаза и мотнул головой.

— Нет, друг. На этом свете ты меня видишь в последний раз. Но не расстраивайся, я знаю мы еще увидимся, потом. Ты только ко мне не спеши.

— Серый…

Что ему сказать? Что мне жаль? Это не передаст и тысячной доли того чувства одиночества, скорби, грусти.

— Я знаю, я все знаю. Я вас тоже люблю. Ты не думай, на той стороне не плохо. Помнишь, как говорили? Быть воином — жить вечно? Вот правильно говорили.

— Серый!

— Ничего, все пройдет! Запомни, я всегда буду с вами. С тобой и Максом. Ты уж прости, что так получилось, по-иному не смог вас вытащить оттуда. Я ж тогда прозевал этих, не успел предупредить. Не поминай лихом.

Он встал, такой привычной, легкой походкой подошел к девушке, поясно поклонился и исчез перед ней.

— Здесь около километра до расположения, спокойно отдыхайте и идите. Сам придумаешь, как рассказать. А мне пора.

— Спасибо!

— Своих не бросаем.

Итак, какая-то полянка (полянка ли? Просто пересечение тропинок?) в лесу, сковывающая тело усталость, страшное желание пить, гнетущее чувство кромешного непонимания, происходящего вокруг.

Земля разверзлась. В ней распахнулись невидимые двери и исторгли из себя кряхтящего старика. Выводы о возрасте во тьме можно было сделать сугубо по голосу, вопрошающему, кто мы такие. Хорошо хоть на… не послали, как в древнем меме. Это был Леший.

Позже, когда я бывал на этой точке по светлу, с обитателем земельных недр (точнее — блиндажа, который был выкопан на поляне), я познакомился получше. Леший — это, разумеется, позывной. Но он так точно описывал реальность, что в него легко можно было поверить. Особенно