он заподозрил неладное, добился встречи и, посмотрев на некогда спортивного, компанейского и энергичного, а теперь небритого, угрюмого и дичящегося человека, сделал выводы. Последовал интенсивный курс лечения успокоительными препаратами и задушевными беседами, после которого взгляд Петрунина несколько ожил, а в сознании забрезжил робкий свет.

Несмотря на то, что в характере пациента закрепились порождённые ледяным вселенским откровением черты – замкнутость и даже некоторая отрешённость от текущей мимо жизни, – специалист посчитал свой долг исполненным. Под конец лечебного курса он подарил Петрунину свой старый компьютер, чтобы тот имел под рукой забаву, альтернативное средство общения и лёгкий источник для справок. Кроме того, поддерживая широкий круг знакомств в сообществе энтомологов-любителей, врач нашёл ему работу, поскольку промышленный альпинизм с потерей физической формы и вкуса к жизни остался в прошлом. Так Петрунин получил возможность зарабатывать себе на жизнь, не выходя из дома, – он отмачивал в эксикаторе и с ювелирной тщательностью расправлял на плашках под микроскопом мелкий материал, с которым коллекционеры не могли совладать самостоятельно. Прежде он занимался этим лишь для собственных нужд, удивляя тех, кто видел его коллекцию, необычайной тонкостью работы, теперь же украшал идеальными распятиями собрания других.

Поначалу заказчиков была всего пара, но потянулся слух, и вскоре число желающих поручить Петрунину монтировку своих сборов выросло настолько, что им уже приходилось стоять в очереди, ожидая, когда у мастера дойдут руки до их чудесных крошек. Расценки на работу были небольшие, но на скромную жизнь хватало.

Помимо монтировки насекомых, Петрунин, обзаведясь компьютером, принялся составлять иллюстрированный каталог вымерших животных: Agriochoerus antiquus, Ambulocetus natans, целый подкласс ammonoidea, Anisodon grande и далее по алфавиту. Конечно, охватить весь этот могильник, ничего не упуская, было невозможно, да и не раскопали его ещё учёные до донышка, но всё равно картина складывалась грандиозная. От мысли, что покойников на земле куда больше, чем живых – не только в представлениях о кладбище человеческой истории, но и в видовом составе фауны планеты, – и этого не изменить, он едва снова не сорвался в депрессию, но чудом зацепился на краю отчаяния благодаря другой мысли. Да, существование нелепо, и большой дом, в котором он живёт, равнодушен, страшен и стыл. Да, человек одинок, безнадёжно одинок – он один в пустыне мироздания, и нет ему здесь ни защиты, ни спасения, ни дна и ни покрышки. Так о ком же ему, Петрунину, тогда заботиться, как не о себе? Вокруг всё равно никого нет. Суждение малоутешительное, но примиряющее – ужас бытия не отступил, а словно бы сделался мягче. Так уж устроено – в мире идей нет ничего, что не было бы для человека одновременно и предметом веры, и предметом подозрений. Сам Спаситель терзался сомнением на Масличной горе. «Просто я поздно понял, – решил Петрунин, – что я такой же, как все, а не какой-то необыкновенный».

Он не стремился к общению, ведь общение – это бесконечное обременительное объяснение того или иного своего мнения, которое зачем-то рабски таскаешь повсюду, как муравей гусеницу. Тяжко, начинают сгущаться гневные тучи, и уже хочется, чтобы провалился к чертям весь этот муравейник, а с ним и надобность в гусеницах. В стенах квартиры на Софийской за приятной вознёй с жуками он чувствовал себя в безопасности – он словно бы упразднял внешнее пространство, полное тревожных запахов, жалящих звуков и пугающих картин, где в каждой тени таилась угроза. Так Петрунин и жил, словно на нелюдимом островке в океане вселенской тоски, не заходя в бесчувственные воды глубже, чем по пояс.

Суп с фрикадельками – на первое. Жареные кабачки с салакой – на второе. Халва – к чаю. Куриные сердца останутся на ужин. Ну а паштет из телячьей печёнки – если найдёт желание перекусить. Петрунин разложил продукты по полкам холодильника. Кабачки и халву оставил на кухонном столе. Вроде бы только зашёл в магазин, а уже задан распорядок на день.

В эксикаторе со вчерашнего дня отмокало несколько небольших серебристо-белых долгоносиков, добытых одним из его заказчиков-коллекционеров в Перу. Петрунин сел за стол, включил подсветку в бинокулярном микроскопе, достал из стаканчика пинцет и препаровальную иглу, извлёк из чаши эксикатора одного из долгоносиков, подобрал под его размер плашку, мазнул её клеем и принялся за монтировку. Пока он работал, он забывал, что чувства в нём исчезли, ощущая лишь удовлетворение от сосредоточенного труда либо досаду на упрямый усик или лапку, которые не желали замирать в выверенной позитуре. Тогда он шептал упрямцу: «Да ты, детка, и не детка вовсе, а цветок зла какой-то».

Расправив четырёх блистающих под окулярами микроскопа компсусов, Петрунин посмотрел в окно. Конец сентября. За стеклом, перекрывая дали, возвышалась длинная бело-синяя стена дома, отделённая от Петрунина желтеющим по расписанию двором. Берёзы и клёны начинали осыпать золотящуюся листву, а росший прямо под окном ясень, дотянувшийся до седьмого этажа, был зелен – его гребенчатые ладошки трепетали на ветру. Небо сплошь затянуло серым – удручающая монотонность, глядя на неё, не поймёшь, куда бежит верховой ветер. На краю плоской крыши бело-синей многоэтажки сидели две праздные вороны и наблюдали, как карапуз на детской площадке под надзором мамы ломает качели.

Этот вид открывался перед Петруниным изо дня в день. Он был знаком до слепоты, затёрт до дыр взглядом. Менялось освещение, распахивались и затягивались облаками небеса, воцарялись то зелёные, то соломенно-шафранные, то белые цвета, на площадке малышню сменяло старичьё, но где-нибудь поблизости, присмотревшись, непременно можно было отыскать ворон – если не пару, так хотя бы одну. А то и банду. На антеннах крыши, на сучьях деревьев, расхаживающих по дворовой дорожке, треплющих на асфальте какую-то мусорную добычу… Здесь, во дворе, в развилке клёна воронья пара свила гнездо. Ежевесенне подновляя его подобранными и отломанными веточками, птицы высиживали тут яйца, выкармливали ещё не вставших на крыло птенцов на газоне, задавая кошкам решительный бой, а жителям – зычные однообразные концерты. Здесь они были дома. Здесь они жили, перелетая, словно с крыши на крышу, из лета в зиму, не печалясь о прожитом дне и не строя планов на будущее. Счастливые хитрые дуры, не ведающие ужаса бытия.

Вид из окна, жуки, компьютер с вымершими животными и вынужденные вылазки в магазин за продуктами заполняли дни Петрунина. Он забыл многих, и многие забыли его. Внутренним усилием он оградился от воспоминаний, одно за другим они отслаивались от него, как шелуха от луковицы. Это добровольное затворничество не порождало уныния, напротив – сберегало от ненастья, которое всегда бушевало на кромке окоёма даже в