даль. Внизу под склоном, если приглядеться, тянулась набитая прямо по иссушённой земле колея – то отчётливая, то едва проступающая на серо-буром фоне, то вовсе пропадающая из виду за выступом гряды. Присмотревшись к далёким дымам горячей земли, поглотившим асфальтовую нитку, можно было предположить, что там, в белёсой мгле, чередой геометрических линий проступает призрак большого города. Петрунин сощурился, наводя взгляд на резкость. Нет, ничего определённого – воздушные выкрутасы, завитки воображения, мираж.

Спуск по склону занял примерно четверть часа – приходилось выписывать козьи петли, чтобы не сорваться или не поехать по сыпухе. Ветер, гулявший по гребню, затих, жаркий воздух сгустился, Петрунин то и дело вытирал со лба пот. Наконец – подножие. Поглядев вверх, он прикинул – метров триста, не меньше. Как его туда занесло? Вопрос был праздным.

Пыль на дороге лежала мягким пухляком, точно серая вата, но стоило её задеть, и в воздух поднималось дымное облачко. Путь тянулся вдоль изрезанного кряжа, то подбираясь к нему вплотную, то отдаляясь, чтобы обогнуть промоины от дождевых весенних потоков. Двинув по дороге вправо, Петрунин вскоре завернул за бугристый уступ и увидел стоящий в тени скалы автомобиль – бежевую двадцать первую «Волгу», раритет. Водительская дверь машины была распахнута; из неё показался коротко стриженный молодой человек самой что ни на есть русской наружности – в клетчатой рубашке с коротким рукавом, тюбетейке и в широких старомодных брюках. Лишь теперь Петрунин сообразил, что и сам одет странно – белая рубашка, брюки со стрелками и кожаные туфли. Только туфли и брючины его изрядно запылились, а рубашка успела пропотеть. «Как чинуша, – подумал он. – Как деляга. Как сектант».

Парень предупредительно распахнул заднюю дверцу. Загорелое лицо его не выражало ни удивления, ни смущения, ни почтительности. Хорошее лицо служивого человека, делающего положенное и не задающего вопросов. Разместившись на плюшевом диване, Петрунин сказал:

– Поехали.

Голос, произнёсший это звёздное напутствие, был ему незнаком, что, как и всё прочее, начиная с его появления на гребне горы, выглядело не просто загадочным, а откровенно чудесным. Чудесным и пугающим.

– Куда поедем? – усаживаясь за руль, откликнулся парень.

– Домой, – чужим голосом распорядился Петрунин. – Надо переодеться.

Хрипловато взревел двигатель. Рядом на плюшевом сиденье Петрунин увидел пиджак и сложенную вчетверо газету – уже почти забытый атрибут из безвозвратно канувшего прошлого. Развернув газету наудачу, он пробежал глазами строки: «Советская Туркмения отмечает один из самых замечательных и ароматных праздников в году – Праздник урожая. Наша гордость – коробочки „белого золота" и дары нашей бахчи. Хлопок в этом году уродился на славу – собран рекордный урожай, но не подвела и бахча». Текст иллюстрировала зернистая, скверной печати фотография двух черноглазых карапузов-близнецов на фоне богато заставленного дынями прилавка – одетые в одинаковые рубашки и тюбетейки, малыши с недоверчивым видом вгрызались в сочные дынные ломти. Так он в Туркмении! Конечно! Где ж ещё. В Туркмении пятидесятилетней (или больше?) давности.

Увлёкшись статьёй, Петрунин выяснил, что сортов дынь только в местной селекции насчитывается свыше четырёхсот – от популярных «вахарманок» из Мургабской долины, лебапской «гуляби», дашогузской «гурбеки» и ахалканского «гаррыгыза» до маленькой скороспелой «замчи» и куняургенчских дынь, чья внутренность красна, как сердолик, и слаще сотового мёда, – подвешенные в тростниковой оплётке, эти дыни зимуют до весны.

Слева показались шеренги зелёных насаждений из деревцев того же можжевелового вида, что и на склоне гряды – целая регулярная роща. Сверху Петрунин её не видел, должно быть, закрывали скальные выступы и извивы кряжа. Похоже, предгорья здесь засаживали молодыми лесами, которые в былые времена люди, пустив на насущные нужды, свели под корень. Хорошее дело. Переводя взгляд на лобовое стекло, на которое стремительно надвигались всё та же иссушённая земля и то же сияющее небо, Петрунин увидел в зеркале заднего вида своё отражение, и оно ему не понравилось. Чёрт знает что!

Он сложил газету и бросил рядом на сиденье – та упала шапкой вверх: «Туркменская искра». Со страницы смотрело то же самое лицо, которое он только что обнаружил в зеркале – мордатое, до глянца выбритое, с русыми кудрями над высоким лбом и небольшими бакенбардами. Петрунин снова взял газету в руки. Передовица сообщала о награждении директора Ашхабадского завода имени 20-летия Туркменской ССР Куцеруба Анатолия Григорьевича почётной грамотой союзного министерства. Завод, специализирующийся на выпуске тестомесильных и кремовзбивальных машин, уже не первый год подряд перевыполняет план и в девятой пятилетке благодаря признанному качеству своей продукции вышел на международный рынок. Боже ж мой, так вот он кто… Петрунин невольно хмыкнул, хотя смешно ему не было – он не относился к сорту тех людей, которым вчерашний день становится противен, едва махнёт на прощанье хвостиком, но Анатолий Григорьевич Куцеруб ему решительно не нравился. То есть ему не нравилось, что он оказался здесь, в советской Туркмении, Куцерубом, а не самим собой. Хотя и Анатолий Григорьевич, если верить газете, по всем статьям личностью был содержательной: хороший специалист и крепкий хозяйственник, изобретатель, автор автоматического устройства для разделения яиц на желток и белок – патент 1143377.

Пока Петрунин занимался газетой, не заметил, как «Волга» вырулила на асфальтовое шоссе. Дорога была пустынной, подразбитой и вела… Нет, это был не мираж – впереди вырастал город, просторный, сияющий на солнце стеклом и силикатным кирпичом. Вокруг появились машины – сплошь антиквариат. Тротуары и скверы зеленели, то тут, то там взблескивали струи фонтанов. По опыту зиновских экспедиций Петрунин знал, что, пока едешь по земле, толком её не чувствуешь – по земле надо ходить. Возле кирпичной пятиэтажки он велел шофёру остановить машину.

– Прогуляюсь, – сказал Петрунин. – А ты езжай. Подождёшь у дома.

Он понятия не имел, где находится дом Куцеруба – он туда и не собирался. Зачем? Похоже, по какой-то эфирной трубе ему удалось спуститься в свою предыдущую жизнь (или это трансформация какого-то иного рода?), но она ничуть не увлекала и не манила. Опыт, конечно, интересный, однако остаточное любопытство Петрунина имело невеликие размеры – он не таил намерений изучать обстоятельства домашнего быта директора Ашхабадского завода имени 20-летия Туркменской ССР, крепкого хозяйственника и изобретателя. Что там, под пологом семейного гнезда? Жена, ковёр, взрослеющая дочь, включённый телевизор, пианино… Или – жена, хрусталь в серванте, сын-оболтус, его магнитофон, гитара… Вечные вихри нарастающих и затухающих страстей, горячность и остервенение, перепады просительных и повелительных тонов, смены регистров, темпов, минорных и мажорных гамм (речь, разумеется, не о пианино) – и никакой возможности сосредоточиться на важном деле дальнейшего развития тестомесильного и кремовзбивального хозяйства.

Первое радостное ошеломление от сотворившегося чуда прошло, и