— Ага… — Стася отступила на шаг. — А тут что делаешь, Антон, по батюшке, Севастьянович?

И еще на шаг.

Мало ли… появилась мыслишка за дверь выйти да и спрятаться. Или вовсе броситься вслед за уехавшими магами.

— Дык… служить пришел, — грудь выпятилась еще немного, отчего Антон Севастьянович дугою выгнулся.

— Кому?

— Тебе, матушка ведьма! — и опять пополам согнулся, правда, на сей раз громко крякнув. — Верой и правдой! Денно и нощно…

— Еще чего не хватало, — пробормотала Стася, у которой от прошлого мира остались не самые лучшие воспоминания о подобного рода служении. Вспомнился вдруг Васятка, которого при аптеке одно время грузчиком наняли, и он еще тоже клялся, что денно и нощно, себя не жалея, коробки таскать будет. Таскать-то таскал, но не коробки, а настойку боярышника на спирту, после чего впадал в престранное состояние любви к миру, сочетавшейся в нем с воистину нечеловеческою ленью.

— Живота своего не жалея, — будто подслушавши Стаськины мысли, продолжил Антон Севастьянович. И носом шмыгнул, верно, от избытка эмоций.

— Не надо мне служить, — Стася упрелась спиной в дверь. В голове вертелись аргументы, главным из которых было отсутствие нужной статьи в ее скромном бюджете.

— Телом белым тешить буду…

От этакого предложения аргументы, которые Стася готова была изложить, — вот не надо ей круглосуточное служение с непощаженным животом вкупе — взяли и исчезли.

Антошка же Савушкин поскреб бок.

И подбородок.

Тело его, выглядывавшее из широкого ворота рубахи, белым не гляделось, так, местами, на которых слой пыли был пожиже, чем на прочих.

Стася закрыла глаза.

Антошка замер.

От собственной лихости сердце прям и трепыхалось, того и гляди из груди выскочит, да треклятой ведьме под самые ноги плюхнется. А она стоит.

Молчит.

То ли лихостью пораженная, то ли влюбившаяся. А что, маменька сказывала, что ведьмы страсть до чего влюбчивые. В сказках-то как? Идет ведьма по полю, видит молодца славного или там какого королевича, и сразу влюбляется, а любовью томимая и вершит всякое-разное.

Людям пакостит.

Королевичей зачаровывает. Нет бы просто подойти и сказать, так мол и так… хотя… если те, сказочные, навроде нынешней, то оно и понятно. Робеют. Знают, что собою нехороши. Вона, тощенькая до того, что глядеть без слез неможно.

Ни сисек.

Ни заду.

Хотя одета богато. Вона, рубаха с тонким прошивом, да запястья жемчужные, летник расшит богато, с изумруд-каменьями. Этакой красоты Антошка в жизни не видывал.

Может, если ведьму приспокоить, подкормить, то и она не хуже станет?

Каши там на молочке да с маслицем, от неё бабы хорошо в теле прибавляют. И от пирожков, ежели с простоквашею. Творожку да меду… Антошка точно знает, чем кормить, пусть только позволит ему.

А ведьма молчит.

Ишь, глаза прикрыла.

От радости, что ли? А то… как иначе… вона, добрый молодец сам явился, желание выразивши, как в книгах пишут, однозначное, иного толкования не предполагающее. Она ж непривычная.

Даже жалко стало.

Ничего, вона, в постели все бабы одинаковые, особенно, ежель подушками обложить для мягкости, а то что-то подсказывало, что ведьма уж дюже костиста.

— Так, — сказала она, глаза открыв и взглядом опаливши таким, что этот, воистину чудесный план — подушки Антошка решил брать пуховые, чтоб совсем уж мягко было — сам собою развеялся. — Ты когда в последний раз мылся-то, служилый?

Антошка поскребся, силясь вспомнить.

— На той седмице в баню ходил, — сказал он.

— Понятно… служить мне не надо. Телом точно. И вообще…

— Погоди, — прервал ведьму голос, донесшийся будто бы с потолка. Антошка голову задрал и… нет, он про чудеса-то всякие читал.

Скатерть там самобранка, мнилось еще, что зело в хозяйстве пользительна она, этак и жены не надо, ежели такая скатерть имеется.

Сапоги-скороходы.

Метла-самочистка…

Но чтоб человек прозрачный да под самым потолком мотылялся…

— И вот что мне с ним делать? — поинтересовалась Стася, обходя по дуге растянувшееся тело несостоявшегося кандидата в любовники. Вытянув шею, она попыталась разглядеть, дышит ли несчастный.

Подойти, что ли?

А если…

— Водой плесни, — присоветовал Евдоким Афанасьевич, воплощаясь подле паренька. — Ишь, слабый народишко пошел…

— А если глобально? — Стася тоже подошла.

Вздохнула.

Выглядел паренек… вот аккурат, что Васятка в редкие минуты трезвости своей. И пусть одежонка иная, но одинаково мятая, местами драная и всеместно грязная.

— Глобально, матушка-ведьма…

— Издеваешься?

— Привыкай, — отрезал Евдоким Афанасьевич. — Теперь потянутся… людишек в страхе держать надобно, иначе на шею сядут, ноги свесят, а там и на вилы подымут. Причем не со злости, но порядка ради.

Стася открыла рот.

И закрыла, здраво рассудив, что местные порядки всяко Евдокиму Афанасьевичу лучше ведомы. И если уж в них принято ведьму на вилы подымать, то Стасе ли с этим спорить.

Она вздохнула и стянула с головы шапочку, вместе с жемчугами. А тяжелая… если совсем туго придется, то жемчуга и продать можно. И платье это, кажется, тоже немало стоит.

— И зачем он мне? — она все же склонилась над телом, которое притворялось недвижимым.

— Дров наколоть, воды натаскать, прибраться, опять же. Негоже ведьме самолично… отходы убирать, — произнес Евдоким Афанасьевич на редкость занудным тоном. И руки полупрозрачные за спиной сложил. — Оно, конечно, на диво дурной холоп, но за не имением лучшего…

— Я не дурной, — отозвался парень, не открывая глаз. — И не холоп! Из вольных мы…

И глаз все-таки открыл. Левый. И столь же поспешно закрыл, вновь вытянулся ровнехонько, рученьки на груди сложив. Мелькнуло что-то про белы, но те и близко не были белы, напротив, руки покрывал толстый слой не то загара, не то пыли, не то и того, и другого. Под отросшими же ногтями виднелись темные полоски вида прехарактерного.

— Это пока, — возразил Евдоким Афанасьевич. — Пока…

Парень всхлипнул.

— Вставай, — велела Стася, пытаясь пригладить волосы, которые теперь отчего-то торчали дыбом да во все стороны.

— Неа, — парень зажмурился и вжался в пол. — Вы меня оборотите!

— В кого?

— Не знаю, — он задумался и робко спросил. — В жабу?

— А тебе охота?