На Баттел-Понде все – ну, почти все – было как раньше. Упорядоченность, теплота, забота, предупредительность, волнующие разговоры в компаниях, физический труд на всю катушку и отдых на всю катушку – все это заставляло нас, ложась спать, благословлять и место, и его обитателей. За наш долгий период выживания мы наполовину забыли, какую радость может доставлять дружеское общение. Хотя из-за состояния Салли то, что раньше наполняло наши лучшие часы: прогулки вчетвером, совместное купание, плавание на каноэ – исключалось, мы сохранились как четверка. После ужина мирно слушали музыку или допоздна засиживались за разговорами на веранде, глядя, как звезды по одной заходят за кромку карниза. Мы много читали, и одна книга Фолкнера подарила нам девиз. “Может, они нас убили, – говорили мы вслед за фолкнеровским закоренелым южанином, – но они нас еще не побили, верно?”[71]

Салли была так весела, так активно во всем участвовала, что мы на часы подряд забывали о ее немощи. Что до остального мира, до его ужасающих бед – мы отодвигали от себя то, чего не могли предотвратить или исправить. Да, Гитлер нарушил пакт со Сталиным, немецкие танки распространяют войну на Польшу и Россию – и что? Да, вишистское правительство побежденной Франции передало японцам военный контроль над Индокитаем – и что? Да, на родине идут баталии из-за ленд-лиза, антивоенного движения, отца Чарльза Коглина[72] – и что? Да, все левые организации враждуют между собой, да, люди уходят из Коммунистической партии, отчаиваясь из-за неудобоваримой партийной линии, тогда как твердокаменные митингуют против продолжающегося тюремного заключения Эрла Браудера[73]. И что? Забудь. “Пей, брат, и небо подпирай плечом”[74].

Мы прожили эти три летние недели 1941 года так, словно ехали в автомобиле по открытой местности, а спереди, справа и слева сгущались зловещие тучи. Сверху все еще светит солнце. Кто знает – может быть, тучи рассеются, пройдут стороной, может быть, дело ограничится коротким ливнем. А пока – свет красивый, контрастный, в черной дали виднеются столовые горы, их обрывистые края греет солнце, долины пересекают внезапные радуги.

Что у нас изменилось – у меня и Салли? То, что будущее возродилось перед нами как возможность. Несмотря на инвалидность Салли, мы почувствовали, что справимся. Ланги тоже. Они вмуровали себя в Мадисон, как в стену. Их дом стал центром светской жизни кафедры, у них были друзья по всему университету, их гостевые комнаты не знали пустых уикендов. И даже Чарити готова была признать, что научные статьи не так необходимы, как она думала. Антологию, которую мы весной 1938 года второпях вместе составили, использовали достаточно, чтобы Сид получил удовлетворение и даже какие-никакие авторские отчисления. Теперь он составлял антологию викторианской поэзии и прозы, которую согласилось напечатать издательство “Додд, Мид и компания”.

В гостеприимстве им не было равных. Вначале нас даже слегка задело, что во время нашего пребывания они не будут всецело в нашем распоряжении: что на несколько дней приедут висконсинский аспирант с женой, что Чарити пригласила овдовевшую подругу по колледжу из Нью-Хейвена, что на уикенд заглянут два йельских однокашника Сида. Такое происходило здесь с начала июня. Они были рады всем, они всех вбирали в свою среду. Ланг с первого же часа была одной из их детей – Ланг Ланг, миссис Феллоуз – этакой добродушной тетушкой.

Три полновесные недели без намека на противоречия между Сидом и Чарити. Чего хотел он, того и она, чего она – того он, и оба они хотели именно того, что у них было. Змей, что некогда обитал в Иннисфри, ни разу не показался.

Утром нашего отъезда собралась вся семья: Сид и Чарити, четверо детей с няней. За то время, что мы не виделись, Чарити стала одеваться более экстравагантно и смахивала теперь на гадалку. Сид был в наилучшей форме за весь срок нашего знакомства: физически крепкий, уверенный в себе – тот самый великолепный полубог, что гордо шествовал по острову на Голощекотном пруду. Очень скоро мы получили конкретное свидетельство того, что счастливое решение висконсинских проблем дало предсказуемый результат: в октябре Чарити написала, что на очереди дитя номер пять, загодя названное Элси, чтобы ему ничего не оставалось, как родиться девочкой.

Они стояли перед нами полуобнявшись в мелкой россыпи тени и утреннего солнца.

– Ну что ж, полковник, – напомнил мне Сид наш девиз, – они нас убили, но не побили, верно?

Мы махали им, высунув руки из окон машины, мы выгибали шеи, чтобы еще раз взглянуть на тех двоих, что как никто на свете дарили нам возможность чувствовать себя хорошими, желанными, любимыми, важными и счастливыми.

– До свидания! – кричали мы. – Было чудесно! Спасибо за все!

– О, спасибо вам! – кричали они сквозь нашу разлетающуюся пыль. – Спасибо, что приехали! Рассчитываем на вас через год! И каждый год!

Закон природы вновь взял свое. Седьмого декабря, в воскресенье, по радио объявили о бомбардировке Перл-Харбора, и война, которая до того шла много где, но не у нас, в одночасье стала нашей. К маю я ушел на время из “Финикс букс”, и мы переехали в Вашингтон: я горел желанием помочь Элмеру Дэвису[75] доказать, что, информируя общество, можно добиться, чтобы в стране созрело информированное общественное мнение. Примерно в то же время профессор Руссело чуть не плача сообщил Сиду, что кафедра все-таки не может дать ему пожизненную должность, а раз так, то вообще обязана с ним расстаться.

Об этом мы узнали не от Лангов. Нам сообщили об этом Стоуны, которые уже перебрались в Иллинойс на тренировочную базу флота и готовились стать военным моряком и женой моряка. Сид и Чарити будто в воду канули. Наши письма оставались без ответа, дозвониться до них было невозможно. Отозвались они лишь после того, как Чарити оправилась от срыва, покинула санаторий и семья обосновалась на Баттел-Понде.

Это было в августе 1942 года. Мы не виделись с ними до июня 1945-го, а когда наконец встретились, в Эдеме снова был змей. По крайней мере однажды за те десять дней, что мы гостили, он, как плюющаяся кобра, привстал из травы, грозясь ослепить нас ядом.

Из-за пустяка. Из-за того, кому мыть посуду. Стоя сейчас, спустя много лет, в тихой пристройке, которая год за годом была для Сида и тюрьмой, и убежищем, я едва мог поверить своему воспоминанию: до того диковинным и ненужным это было.