— По первому пункту все, — кивнула Маруся и, затушив окурок, взялась за чай. — Но есть и второй. И он не менее интересен.

— С нетерпением жду подробностей. — Макс тоже отхлебнул чай, думая о том, что всех троих — и Саджая, и Северного, и Поляка — следует срочно найти. Кто-нибудь из них наверняка уцелел. Саджая-Калениченко — это Кравцов точно помнил — в двадцать первом работал еще в Одессе. Ну, и Зайдера в тюрьме или колонии — где уж он там сейчас — придется найти и тишком допросить. Так что свидетели будут, и это хорошо.

— Я нашла Энякова, но не в Марселе, и не в Париже, как ожидалось, — Маруся сделала еще один глоток и потянулась за папиросами. — Исаак Ильич с 1919 проживает в Стамбуле и никуда с тех пор, оказывается, не переезжал. Имеет торговое дело — галантерея, в основном — но я полагаю, все эти магазины — только прикрытие. На самом деле это или деньги под долговой процент, или гашиш, или и то и другое.

Имя Исаака Энякова мелькнуло когда-то в деле Бирзе и повторилось — без каких-либо, впрочем, подробностей — в расследовании о "пропавших миллионах", оказавшихся, на поверку, "общаком" левых партий на Украине.

— И он стал с тобой разговаривать? — удивился Макс.

— Да, — грустно усмехнулась библиотекарь Гаврилова. — Не было бы счастья, да несчастье помогло. Лиза рассказала мне, что видела в составе какой-то советской делегации — она не сказала мне, правда, где и когда, но я и не спрашивала — так вот, она видела Илью Борисовича Златопольского, которого помнит по Одессе восемнадцатого и девятнадцатого годов. И вот, представь себе, в этой связи она и упомянула Исаака Ильича Энякова. Она сказала, что точно не знает, но, по ее мнению, они работали вместе, и что это как-то было связано с деятельностью подпольного ревкома. Во всяком случае, Мишу предупредили, чтобы он их не трогал.

"Златопольский и Эняков… Один в Стамбуле, а второй в делегации. Крайне любопытно".

— Ну, я на этом и построила разговор, — выдохнула папиросный дым Маруся. — Предположила, что было там нечто. Так и оказалось. Эняков в начале революции вроде бы примыкал к анархистам. Ну, это он так говорит. Я по разговору поняла, что он бандит. Грабил крымские имения. Потом работал в Советах, был каким-то даже комиссаром… Потом — следует предположить, что после того, как взяло в оборот ЧК — его послали вместе с Златопольским в Одессу. Задача была — организовать финансовую диверсию в тылу белых. Они скупали в одесских банках валюту на сотни миллионов рублей, вызвав этим сильнейшую инфляцию, но и деньги — настоящие, а не "бумажные", если вообще не фальшивые — деньги эти являлись реальной ценностью и были позже переданы в Москву. Но не все.

— Ну, естественно, — кивнул Кравцов. — "Галантерея" Энякова тоже ведь не на пустом месте построилась.

— Справедливо, — Маруся отодвинула стакан и посмотрела Максу в глаза. — Найди, Макс, Златопольского. Эняков утверждает, что "второй транш"[65] переводился через Котовского.

— То есть, как? — встрепенулся Кравцов. — Почему Котовский?

— Вот и мне это странным показалось… А вдруг?

4.

Лето двадцать пятого года выдалось жарким. Дышали зноем блекло-синие, выцветшие от беспощадного солнечного сияния небеса. Душная пыль сизыми облаками стояла над не мощеными дорогами, оседая на пожухлой зелени деревьев. Но горячим был не только воздух — хотя ртутный столбик термометра даже ночью не опускался ниже двадцати пяти градусов, — положение внутри страны и вокруг нее оставалось тревожным, и такие организации, как ОГПУ и Военконтроль, работали в невероятном напряжении. Многие отделы буквально перешли на казарменное положение, но легче не становилось. Работы было столько, что, как говорят на востоке, еще и после смерти на три дня останется. Однако не одними шпионами и диверсантами, саботажниками, бандитами и вредителями приходилось заниматься в эти дни Кравцову. Не только жулье всех мастей, взяточники и растратчики вызывали головную боль и бессонницу. На носу — едва ли не в буквальном смысле этого слова, имея в виду даты — была надвигающаяся, как девятый вал на знаменитом полотне Ивана Айвазовского, партконференция, и дискуссия по злободневным вопросам внутренней политики приобретала порой все черты потасовки с поножовщиной, если и не формальной войны. Впрочем, кому-кому, а Максу было очевидно: не случившееся в двадцать втором вполне может произойти в двадцать пятом, и тогда… Думать о расстрельных списках было крайне неприятно, еще меньше хотелось оказаться в них самому, с теми же Якиром или Лонгвой, к примеру. Поэтому — имелось у него для этого время или нет — Кравцов ловчил и изворачивался, но выкраивал время и на свои собственные многоходовки, которые чем дальше, тем больше казались ему полным безумием. Но и отступить он теперь не мог: на карту была поставлена не только его собственная жизнь, и даже не жизнь Реш, за которую он мог голыми руками порвать любого. На повестке дня стояли судьбы России и Революции, и, значит, отступить он просто не мог. И умереть не имел права… Даже умереть…

* * *

Бывает же такое! Судьба играет, или удача ложится в руку! Ты даже не знаешь еще, где и в чем твой выигрыш, а интуиция подсказывает: иди! И ты следуешь за "тенью отца Гамлета", и оказывается, что так и надо, даже если сначала было страшно или попросту неинтересно.

В половине третьего неожиданно позвонил Краснощеков. В последнее время виделись они редко. Оба люди занятые, да и круг знакомств Александра Михайловича был нынче таков, что Кравцов среди всех этих поэтов, художников и артистов начинал чувствовать себя неловко и неуверенно, что было для него, в принципе, нехарактерно. Рашель тоже стеснялась. Она, разумеется, позволяла себе теперь несколько больше, чем раньше, — "Как думаешь, не развращают ли нас все эти белые булки?" — да и возможности некоторые появились, ведь не последние люди в Республике. Но все равно, рядом с кем-нибудь вроде Зинаиды Райх или Тимоши Пешковой она чувствовала себя золушкой, хотя на взгляд Кравцова ни в чем не уступала ни одной из "писанных" московских красавиц. И, тем не менее, — и неважно, как часто удавалось увидеться, — дружба не прерывалась даже тогда, когда Краснощеков уезжал ненадолго торговым представителем в Берлин, и тогда, когда Макс отправился "маршировать" в треугольнике между Минском, Смоленском и Ленинградом. Взаимная симпатия не исчезла, просто у каждого из них своя, на особицу, жизнь — и у замнаркома иностранных дел Краснощекова, и у начальника Военконтроля Кравцова.

— Макс Давыдович! — сунулся в кабинет референт. — Вам из Госбанка звонят, из Правления.

— Ну, соедини, что ли, — пожал плечами Кравцов.

Что могло понадобиться от него совбанкирам, он не мог даже предположить. Впрочем, был бы человек, а дело для него всегда найдется.

— Кравцов слушает, — гаркнул он в трубку. Качество телефонной связи по-прежнему оставляло желать лучшего, и привычка орать в мембрану становилась неискоренимой.