Следующей ночью я предпринимаю вторую попытку спасения Звездочки.

Т-с.

Я опять беру лестницу, и тащу ее к дому Звездочкиной мамы, и приставляю к стене, и поднимаюсь к Звездочкиному окну. Стучусь в окно. Стучусь в окно к Звездочке.

Ну, где ты там?

Тук-тук-тук.

Ну, давай открывай.

Тук-тук-тук.

Вот черт.

— Звездочка, — говорю я, пытаясь ее разбудить. — Звездочка.

Я не люблю ничего говорить о людях, которых нет рядом, но сейчас все равно скажу, потому что Звездочки нет поблизости, и она ничего не услышит, и поэтому можно сказать, ну, что я собираюсь сказать. Про нее, про Звездочку.

А с ней вот какая беда. Я уже два раза приходил к ее дому, к дому ее мамы, где сейчас Звездочка и откуда она не выходит вообще. Потому что ей не разрешают. Когда я был там в первый раз, Звездочка проснулась и сказала, что ей нельзя выходить из дома. Она спросила у своей мамы, можно ли ей выйти со мной, и мама сказала, что нет. А потом, во второй раз, на следующую ночь, когда я пришел к Звездочке, она даже вообще не проснулась. Это неправильно, так не должно быть. И больше я к ней не пойду.

И вообще все неправильно. С тех пор, как я перестал принимать таблетки, у меня все болит. Эта такая боль, внутренняя. От любви к Звездочке, которую я к ней испытываю, и ничего не получаю в ответ, потому что нам даже не разрешают с ней видеться, ну, со Звездочкой. Это боль от любви и еще от того, что я сейчас не могу есть таблетки. Боль поднимается внутри, поднимается вверх и спускается вниз, вверх-вниз, вверх-вниз, как парень, который лезет по лестнице к окну своей девушки, с которой он больше не может видеться.

Она на месте. Там же, где я ее и оставил. Ну, лестницу. Это уже третья ночь. Я беру лестницу уже в третий раз, а эти люди, чья лестница, даже и не догадались, что я ее лямзил. Хотя я не лямзил, а просто брал ее на время. А потом возвращал на место.

Стучусь в окно, и оно открывается.

Уже хорошо.

Звездочка говорит:

— Что ты здесь делаешь?

— Выходи, — говорю. — И не надо ничего говорить. Просто выходи, и все.

— Нет.

— Не говори ничего, — говорю. — Даже не думай так говорить. Выходи. Без разговоров.

— Видишь, я не одета.

— Тогда оденься.

— Не буду.

— Тогда выходи просто так.

— Нет, не выйду.

— Почему?

— Мне нельзя.

— Я знаю, что тебе нельзя. Ты только об этом и говоришь каждый раз, а я говорю...

— Нет. — Звездочка говорит: — Ты вообще никогда ничего не говоришь. Это я говорю каждый раз. Я всегда говорю тебе, что надо делать. Ты сам потому что не знаешь.

Я качаю головой.

— Знаешь что, моя девочка, — говорю, — у меня есть для тебя одна новость. Отныне и впредь, начиная с сегодня, я буду тебе говорить, что делать. И я тебе говорю: выходи. Без разговоров. Потому что если ты не выйдешь, вот прямо сейчас, я больше вообще никогда не приду, потому что с меня уже хватит. Так что давай выходи.

Звездочка открывает рот, чтобы что-то сказать, но не говорит ничего. Так и стоит с открытым ртом.

Я стою перед ней на лестнице.

— Хорошо. — Звездочка говорит: — Но понимаешь, какое дело. Мне нельзя выходить. Если я сейчас выйду, то, когда я потом вернусь, мама очень рассердится. И будет полный абзац.

— Тогда, значит, не возвращайся. Зачем вообще возвращаться? Что здесь такого, ради чего стоило бы возвращаться? Да ничего здесь такого нет. Мать у тебя — это вообще тихий ужас, и здесь у тебя нет таблеток и нет меня. И зачем возвращаться?

Звездочка пожимает плечами и говорит:

— У меня есть моя комната.

— Ну и что в ней хорошего?

— Ну... — Звездочка говорит: — Может быть, и ничего. Но тут у меня всякие штуки. Вот смотри. У меня есть кассета. — Звездочка показывает мне кассету. — Это ди-джей Нарко-Микс. Очень хороший альбом. И еще у меня есть картинка с Клоуном Подушкиным, которую ты мне нарисовал на мой день рождения.

— У меня есть настоящий Клоун Подушкин.

— У меня есть кукла-девочка и кукла-мальчик. — Звездочка говорит: — И книжка-раскраска. И еще паззл, который с паровым катком.

— Нет, — говорю. — Книжка-раскраска и паззл — они у меня. У меня дома.

— Ну... — Звездочка говорит: — У меня здесь другой, с самолетом. Там не хватает одного кусочка. Он у меня потерялся. Но это не самый нужный кусочек. Там просто небо.

— Он у меня, — говорю. — У меня дома. Ну, этот кусочек. Я его видел.

— Тогда найди его и принеси. — Звездочка говорит: — И мы соберем его вместе, ну, паззл. Здесь, у меня.

— Нет, — говорю. — Я больше сюда не вернусь. Никогда. Меня потому что уже достало. Я уже третий раз прихожу. И что получается? Ты или спишь и вообще даже не просыпаешься, или ты говоришь, что не выйдешь, потому что тебе нельзя, и идешь спрашиваться у мамы, и мама опять говорит, что нельзя. А это неправильно. Мне уже надоело. И если сейчас я уйду, а ты не пойдешь вместе со мной, тогда... в общем, так, моя девочка... я уже не вернусь обратно.

Звездочка молчит.

— Так что пойдем.

— Хорошо. — Звездочка говорит: — Сейчас только оденусь и соберу вещи.

— Не надо тебе собирать никаких вещей. — Я говорю ей: — Выходи и пойдем.

Звездочка говорит:

— Хорошо.

— Ну, чего? Ты идешь?

— Ага.

— Так идешь?

— Да, иду.

— Тогда выходи, — говорю. — И не надо спрашиваться у мамы.

— Не буду. — Звездочка говорит: — Слезай с лестницы.

— И ты слезешь за мной?

— Если ты сейчас слезешь.

— И ты не пойдешь спрашиваться у мамы?

— Нет. Я же сказала, что не пойду. — Звездочка говорит: — А я никогда не обманываю, ты же знаешь.

Я спускаюсь с лестницы. Звездочка идет со мной.

Она идет. Сейчас она спустится вниз по лестнице. И мы вместе пойдем ко мне, и будет там, у меня, и это даже не важно, что у нас нет таблеток, потому что у нас есть мы, и мы любим друг друга, и больше нам ничего не нужно. Так всегда и бывает, когда у тебя с кем-то любовь.

Я сижу на траве. Сейчас ночь, небо синее-синее. Я сижу и смотрю на окно, которое оранжевое. Это Звездочкино окно, и она сейчас спустится, Звездочка. Вылезет из окна, спустится вниз, ко мне, и... только ее почему-то нет.

Она не спускается.

Не выходит.

— Мне разрешили. Я спросила у мамы, и она разрешила мне выйти.