– Им конец, – сухо сказал Виндт. – Вереникин отдаст их роте охраны, слышал я, а там 600 человек. Они в наказание смогут делать с ними, что захотят. В общем, страшно, да? – Он некоторое время молчит. – Но если правильно подумать: ведь это было достаточно дорого… А крупный гешефт – всегда большой риск… Что бы девушки заработали? Тысячи рублей на каждую, скажу я вам. Теперь Вереникин все заберет…

– Такого штрафа было бы достаточно! – сказал Мюллер, «Каменные мостовые». – Но их передадут казакам, из которых две трети – сифилитики… Нет, этот Вереникин был и остается настоящей скотиной!

– Из брюнеток ни одна не выдержит, – деловито констатировал Меркель. – Разве что блондинка…

– Нет, я этого не понимаю! – сказал Зейдлиц на следующее утро. На его лице презрительное выражение, которое я уже у него видел. – Шли один за другим… Неужели у них уже нет женщин? Да, если бы еще полгода спокойствия… Нет, иногда от мужского в нас меня просто трясет… И эта вечная сексуальность вызывает во мне отвращение!

– О, во мне тоже! – восклицает Ольферт. – Но что вы хотите? Это стало проблемой всех военнопленных!

– И все же было только трое из нашей комнаты, Зейдлиц, – перебиваю я. – Трое из двадцати – это низкий процент. И все остальные думают как мы…

– Только трое? – спросил Зейдлиц. – Действительно, только трое?

Ольферт берет фуражку и поспешно выходит.

Вчера в мою комнату пришел лейтенант Телеки, маленький, гибкий венгр. Он спросил, может ли поговорить со мной наедине.

– Хорошо, – ответил я, – сейчас!

И вышел вслед за ним.

Он прошел до мертвецкой, где никто никогда не задерживался.

– Я снова хочу убежать! – сказал он возбужденно. – Желаю участвовать в окончательной битве! И скажите мне: желаете ли вы со мной?

Я торопливо прикурил сигарету. Руки мои тряслись, когда я подносил ее к губам.

– И? – спросил я.

– Я уже с год работаю вне лагеря. Вчера я наконец установил связь. В бане…

– Русский?

– Китаец. Честный человек, насколько можно судить по этим узкоглазым лицам о честности. – Он покопался в кармане мехового гусарского ментика, вынул маленький грязный листочек. – Китаец хорошо говорит и пишет по-русски, – пояснил он.

Я прочел: «Я готов тайными тропами провести четверых человек в Тинцзин. Лошади и оружие у меня имеются. Через трое суток выходите из бани».

Я сложил листок. Телеки бегал взад-вперед.

– Боже, боже, – прошептал он несколько раз.

– Да, – сказал я наконец, – мы пойдем, но как?

Он схватил меня за руку:

– Кого мы еще выберем?

Мы просовещались часа два. Я подумал о Поде. Думал о Зальтине. Наконец остановился на Зейдлице.

– Что вы думаете о лейтенанте Хассане? – спросил он.

Я улыбнулся и закрыл глаза. Я хорошо знал его и представил себе: худой и жилистый, с острой птичьей головой, кривыми ногами кавалериста, полыхающими огнем глазами, вспыхивающими при малейшем волнении.

– Хорошо, – сказал я, – вы, Зейдлиц, Хассан, я – полный Тройственный союз![9]

– Так вы беретесь за дальнейшие переговоры?

– Да, только одно: до какой суммы я могу дойти?

– У меня четыреста.

Лоб его наморщился.

– У меня только три сотни, – признался он. – Но у Хассана должно быть больше…

– Тогда он сможет ссудить Зейдлицу. Я предложу ему самое большее по триста за человека. Китайские пальто мы можем дешево купить в лагере для нижних чинов…

Он прижал палец к губам.

– Разумеется, Телеки! – успокоил я его.

Зейдлиц загорелся нашей идеей.

– Что вы обо мне думаете! – непрестанно повторяет он. – Теперь мы дадим последний бой!

Он старается собрать деньги отовсюду, где только возможно, что дается ему нелегко, но для этой цели он готов пойти на все.

Я живу как в горячке. Нужно ли было выбрать Пода? Нет, на него сразу же обратили бы внимание. А Зальтин, этот великолепный австриец? Нет, а вот Зейдлиц уже немного говорит по-русски. И самый волевой из всех.

Он единственный, кого можно принять в расчет.

Три дня спустя от Вереникина я получил конвойного. Я широкими шагами иду впереди, казак, бренча саблей, наступает мне на пятки. Перед баней я даю ему полрубля.

– Иди выпей шнапса, я не убегу!

– Спасибо, господин!

Он ушел.

В предбаннике сидит старый китаец в перепоясанной черной блузе. У него лоснящееся, отвратительное лицо. Я заметил, что его глазки хорька удивленно раскрылись, увидев меня вместо венгра.

Я здороваюсь, вытаскиваю листок из кармана, чтобы он мог его узнать.

– Тебя послал молодой черноволосый офицер? – сразу загнусавил он по-русски, как говорят китайцы на краю Гоби.

– Да. Он плохо говорит по-русски. Вот его записка.

– Ты тоже хочешь?

– Если ты не возьмешь слишком дорого.

– Я дам каждому верховую лошадь, еду и питье, револьвер с патронами. На двоих одна вьючная лошадь. Я доведу вас до Тинцзина тропами контрабандистов, которых не знает ни один казак. Мы будем ехать только ночами, днем станем отсыпаться в логовах, которые я сам вырыл. Я занимаюсь контрабандой с детства, и моих лошадей еще не замечал ни один казак. Вы проедете совершенно надежно и безопасно…

– И сколько же ты хочешь?

– По пятьсот с человека.

Я рассмеялся:

– Ты сумасшедший! Я могу дать тебе только по двести!

– Нет, – решительно говорит он. – За такую сумму я свою голову не подставлю…

– Но ведь ты сейчас сказал, что это совсем безопасно? – возражаю я.

– Да… конечно… Ладно: тогда четыреста!

– Двести пятьдесят! – говорю я.

– Нет, нет! – Он поднимает вверх ладони и отступает. – Ты не представляешь: лошади, патроны, провизия, сколько все это стоит?..

– Ничего не стоит! – спокойно говорю я и смеюсь ему прямо в глаза. – Ты же пойдешь обратно без нас, повезешь чай или опиум!

Он зло посмотрел на меня:

– Слишком ты умный! Но если ты не можешь заплатить, я найду более богатых офицеров.

– Можешь не стараться! – восклицаю я и берусь за фуражку. – Во всем лагере ты не найдешь никого, у кого было бы больше ста рублей.

– Кто третий? – вдруг начинает он снова, тянет меня обратно за пуговицу мундира.