– За это нам придется четыре недели затягивать пояса, как даме без талии! – ворчит Виндт и ест за троих.

Выпивки предостаточно. Прошов, восточный пруссак, сроднившийся с русскими, накурил «кайзерликера», совсем недурственного, при этом не забывая постоянно снимать пробу. Когда накануне празднества Зейдлиц проходил мимо его винокурни на кухне, он презрительно сказал:

– Даешь шнапс, друзья! Мы вдруг решили стать патриотами…

Постепенно лица багровеют, глаза стекленеют от крепкой водки. Ровно в десять шумная компания затихает. Наш капитан встает, бросает пронзительный взгляд на Прошова, который спокойно продолжает кукарекать.

– Друзья! – гремит Миттельберг, словно командует батальоном. – Пусть мы в другой части света, за 12 тысяч километров от родины и далеко от того места, где сегодня празднуют самый главный праздник страны, – все равно наши души с той же силой чувствуют то, что наши соотечественники сегодня чувствуют и на родине: верность стране и своему императору!

Он говорит дальше, что, хотя мы здесь уже не воюем и не гибнем с оружием в руках, наша жертва оттого не менее уважаема, нежели подвиг товарищей на фронте, под конец он заявляет о скорой победе и нашем марше на родину под благословением императора.

– А теперь, друзья, – заключает он, – встанем, сдвинем бокалы, сольемся в едином кличе: наш высочайший главнокомандующий, его величество…

В это мгновение дверь загадочным образом растворяется и на пороге оказывается лейтенант Кёлер.

– Ах, – говорит он шепотом посреди гробового молчания, – простите, господа… у вас праздник? Я лишь хотел спросить: моей жены здесь нет? А дочурки? Я отчетливо слышал их голоса…

Самые чуждые для нас люди вроде служак, которые при каждой победе, брызжа слюной, издают пошлый клич: «Расколотили!» Нет, в большинстве своем мы слишком много страдали, чтобы суметь понять еще и подобного рода милитаристское воодушевление. Разумеется, любой народ должен уметь защитить себя, и мы выполнили бы еще раз наш долг и не забыли о нем и здесь, – просто навсегда врезалось в память, что война – дело слишком страшное, чтобы о нем говорить так взахлеб и поверхностно. Для нас сделалось само собой разумеющимся видеть благородный долг каждого культурного человека в том, чтобы делать все возможное по предотвращению войны.

Когда недавно кто-то обратился к доктору Бергеру в такой высокопарной манере, он ответил:

– Думаю, мы живем в двадцатом веке, господин капитан. Впрочем, я юрист, слуга права, а не власти!

Сегодня утром, как только рассвело, мы проснулись от дикого топота копыт. Подбежав к окнам, повсюду увидели патрули. Широкая траншея перед нашими воротами в несколько минут превратилась в кишащий муравейник.

– Вот сказка и начинается! – восклицает Виндт.

Получасом позже с восточной стороны появляется первая цепь стрелков. С большим разрывом они приближаются, через небольшой интервал появляется вторая цепь, третья, четвертая, пятая… Красная окопная команда неуверенна, их высокомерную храбрость сдуло как снег ветром. Командиры с бледными лицами и закушенными губами глядят в бинокли.

– Седьмая, восьмая, девятая, – черт побери! – слышу я, как чертыхаются некоторые красногвардейцы.

С пронзительным звоном лопается оконное стекло. Первый залп полевой артиллерии проревел между казармами и, высоко взметая гейзеры огня, ударил в песок перед первой цепью стрелков. «Заградительный огонь!» – командует унтер-офицер и сбегает вниз к батарее. Раздаются залп за залпом, промежутки между казармами кажутся изрыгающими огонь зевами, которые беспрестанно плюются огнем и дымом. Казармы трясутся, пол ходит ходуном, потолки трещат, едкий дым дульного пламени втягивается сквозь растрескавшиеся оконные стекла. «Голштинская кобыла», замечательная лошадь, сваливается со стены, и одна нога у нее отрывается.

Далекие толпы приближаются, преодолевают полосу заградогня, грамотно управляемые, приближаются мелкими перебежками, спокойно ведут прицельный огонь. Их пули одна за другой влетают в наши окна. Некоторое время мы лежим на полу, но вскоре снова выглядываем наружу. Каменный бруствер траншеи для обороняющихся стал опаснее, нежели положение наступавших, распластавшихся в голой степи. Почти каждый залп откалывает острые осколки от камней, разбрызгивает их с жужжанием, как шрапнель, вместо одного сразу скашивают двух-трех человек. Все, кто падает, скошены словно бритвой.

Как раз под нашим окном находится командир в черном с пулеметом. Дуло сверкает непрерывно, ходит взад-вперед, лает как взбесившийся пес. Спустя некоторое время стрелок оседает на пулемет, своим падением заставляя его замолчать. Командир мгновенно подхватывает пулемет, с неожиданной силой выбрасывает его на бруствер, что-то кричит… Трупы они выкидывают на бруствер для защиты от пуль. Хлопки выстрелов прекращаются, лишь время от времени тяжело оседают тела с оторванными точными попаданиями головами и руками.

– Почему продолжают лежать атакующие? – бормочет Зейдлиц. – Две большие перебежки до траншей…

Да, кажется, что цепи стрелков, хорошо укрытые складками местности, уже и не собираются подниматься в атаку. Может, они ожидают какой-то заранее задуманный маневр?

В этот момент за казармами раздается громовое «Ура!» казаков, нарастает топот бесчисленного количества лошадей. Я еще вижу, как человек в черном отскакивает назад и испуганно оглядывается, затем полдюжины наших выбегают в коридор, чтобы с другой стороны поглядеть на причину криков.

– Святые угодники, вот это картина! – восклицает Ольферт.

От двух до четырех полков атакующих казаков, стоя в стременах, ведомые удивительно большим числом офицеров, мчатся на деревню, привидениями проглатывая расстояние, коричневой лавой втекают между казармами. Два орудия еще удается развернуть, однако их первые же выстрелы оказываются бесцельными и направленными в небо – враг уже возле них. Они рубят артиллеристов, несутся дальше. В тот же момент, при первых криках «Ура!» начинающейся атаки цепи стрелков в траншеях побежали – вспрыгивали на бруствер.

Но никому не удалось убежать. Одна группка обороняется до тех пор, пока всех не уничтожают. Другая группка с мольбой бросает оружие. Под окном семерых командиров, безоружных, тяжелораненых, гонят к стене. Среди них молодой командир в черном.

Крупный, красивый офицер подступает к ним. В его правой руке раскачивается тяжелая плеть, в которую вплетен свинец. Начался короткий безжалостный допрос. Шестеро безвольно дают показания, молодой командир в черном делает неприличный жест и плюет офицеру под ноги.

– Покатать, пока не сдохнет! – распоряжается офицер с ледяным спокойствием, хлестко бьет пленного два-три раза по лицу тяжелой плеткой.

Тот закрывается рукой и вскрикивает. Шестеро забайкальских казаков привязывают его ноги длинной веревкой к хвостам двух приплясывающих казачьих лошадей. Офицер проверяет их работу.

– Хорошо, ребята… – усмехается он. – Теперь вперед, с часок…