Они вскакивают в седла и с криками мчатся в степь. Стройное тело коменданта, скользя, подскакивает и ударяется, ошметки отскакивают на камнях, оставляя за собой кровавый след.

Два часа спустя пришел адъютант капитана.

– Переводчик еще болен. Идите за мной. Новый комендант желает отдать нашим старшим приказы.

Мы торопливо выходим.

У полковника фон Штранна собрались все старшие. Все молчат. Мы не успели даже поздороваться, как кто-то снаружи поворачивает ручку, дверь под ударом ноги распахивается настежь. Уж не старый ли знакомый?.. Точно, это Вереникин, запыленный, потный, как всегда, с пистолетом в зажатом кулаке.

– Нас не нужно представлять, господа, да?! – грубо восклицает он.

Я выступаю вперед.

– Ах, – восклицает он, – это вы, фенрих?!

Я по-уставному приветствую его. Он протягивает мне руку:

– У вас есть бумага, перо?..

В дверь входит второй офицер – тот, который вел допрос.

– Встать, смирно! Атаман Семенов! – кричит он и, приложив руку к козырьку, останавливается у порога.

Все становятся по стойке «смирно».

Широким, тяжелым шагом входит генерал-лейтенант Семенов, атаман сибирского казачества. Крупный, сильный мужчина, массивный и мускулистый, в моногольско-бурятского вида форме. На его широких плечах отороченная мехом накидка, на затылке сидит широкая, приплюснутая казачья папаха.

Я почти пожираю его взглядом. Вот он, всемирно известный атаман! – возбужденно думаю я. Лицо у него гладкое, словно высеченное из камня. Высокий лоб, широкий, грубый, настоящий русский нос, крепкий, выдающийся вперед подбородок. Верхнюю губу покрывают черные усики, нижняя губа немного выпячена. Большие серые сверлящие глаза глубоко посажены в глазницах, тяжелый, неподвижный взгляд говорит о непоколебимой силе, спокойствии, надежности.

– Господа, – говорит он после короткого приветствия громовым голосом, – мне важно довести до вашего сведения, что этот лагерь с моим вступлением снова попадает в подчинение прежнего русского правительства. Послабления, которые были допущены красными узурпаторами, отменяются. Возвращаются те положения, которые действовали для вас до революции. Поскольку я не признаю мирные переговоры в Брест-Литовске, для меня по этой причине мы все еще находимся в состоянии войны, и вы снова становитесь моими военнопленными. В ваших же интересах я советую вам строжайше придерживаться этих положений.

– Смирно! – орет Вереникин.

Семенов снова вскидывает широкую ладонь. И уходит.

Теперь мы живем при белой власти. От царской она ничем не отличается. Только теперь нам уже нечего есть, вот и все отличия. В результате боев и разрушений в отдельных областях даже разразился голод. На ком экономят в первую очередь? На военнопленных… Животное – ценно, животное может работать, в случае необходимости его можно забить, животное, если все хорошо, нужно кормить. Военнопленный – менее ценен, нежели скот…

Керенки каждый день падают в цене. Мы еще можем покупать гречку, получаем ее без масла, мяса, сваренную лишь на воде. Перед деревней снова выставлена охрана. В степи тоже снова охрана. Вернулась прежняя жизнь. Холм родины опять вступил в свои права.

Да, уже весна. И вчера пришла весть, будто Брест-Литовский мир заключен. А мы? Разве годами не представляли себе этот день? И украшали, и рисовали в воображении? Теперь мы едва отваживаемся говорить, что наступил мир… О, как все изменилось! Наша депрессия ужасна. Боже мой! Что нам делать? Все, кто сидит в Европейской России, поедут домой. А вот мы, сибиряки…

– Мы должны оставаться дольше, потому что у нас тут было гораздо замечательнее! – насмешливо говорит Виндт.

Зейдлиц попросил меня учить его русскому языку.

– Эта контрреволюция может длиться годами! – деловито сказал он.

Нет! Нет! Как нам это выдержать? А что будет с нижними чинами? С Подом?.. Мы живем с настроением, которое уже не опишешь. Разве люди переносили что-либо подобное? Наступил мир… мир… Но мир не для нас?..

С начала погребений мы сопровождаем почти каждую процессию на кладбище. Мы больше не можем выходить за колючую проволоку. Но сопровождать усопших разрешается. Конечно, в этом мало радости, однако при этом под своими ногами снова ощущаешь немного свободной степи и вдыхаешь свежий ветер.

В эти весенние дни 1918 года похоронные процессии – следствие все большего числа умирающих, заболевших зимой туберкулезом, – поднимаются наверх с раннего утра до ночи. Если хочешь пойти, нужно просто подойти к покойницкой и подождать, пока соберется новая процессия. Сегодня я сопровождал доктора Бергера. Перед бараком стоит 50–60 деревянных ящиков, и усталые, стоические солдаты одного за другим вынимают покойников из высоких зимних штабелей, состоящих из двух-трех тысяч голых трупов, рядами сложенных друг на друга, и равнодушно укладывают в грубые ящики.

На рысях подходят 20 казаков. Гробы поднимают на плечи по четыре человека каждый. За процессией из 50 гробов выстраиваются офицеры, которые хотят сопровождать их. Путь идет по узкой протоптанной тропинке через седловину гор. Он круглый год отмечен стружками и опилками, которые беспрестанно высыпаются сквозь щели в гробах. В ясные дни он светится желтым и тянется до Холма родины.

Сначала появляется маленькое русское кладбище с покосившимися двойными крестами и железной оградой для защиты от волков. К нему примыкает китайское кладбище – маленькие холмики, в которые были воткнуты тонкие шесты с трепещущими на них узкими листками бумаги, покрытыми маленькими знаками-завитушками. По бокам этих могил стоят маленькие мисочки с рисом и водой – еда для усопших.

Постепенно перед нами вырастает каменная глыба. Монумент, воздвигнутый военнопленными. На вершине пара памятных слов, на западной стороне – летящий орел, высеченные глаза которого смотрят в сторону Европы. Вокруг него расстилается степь, похожая на высохший лес. Ряд за рядом тянется через седловину – тихо, бесконечно, жутко. Большинство крестов из бруса, часто без имен. Местами торчит камень, угловатая глыба, грубо обработанная и гравированная офицерами. С восточной стороны сотня человек ковыряет едва оттаявшую землю. Копают с трудом и второпях делают такие неглубокие ямы, что гроб едва ли на ладонь покрывает земля. Мы идем по рядам. Один старый капитан, присоединившийся к нам, показывает кресты знакомых.

– Вон лежит Баранни, – говорит он. – Я жил вместе с ним. Его за попытку побега отправили на каторгу. Когда снова отпустили, он угас. Там лежит Ностиц, он повесился, потому что его за некорректное отдание чести высекли при всем народе. Вот Бергнер, который умер от голода в карцере…

Мы садимся на гладкий валун. Небо чисто-голубое, горизонт сливается с землей. Степь, словно блекло-зеленое застывшее море тянется в бесконечность. Вдали бежит состав – в клубах белого дыма катит в сторону Европы.

– И каждого на родине ждет мать… – говорит доктор Бергер, оглядывая кресты, словно желая их сосчитать.