– Извини, когда я становлюсь бурей, то не слишком аккуратен в обращении с предметами, особенно если приходится переносить их с места на место. Чаще всего просто роняю, что ухватил, там, где придется. Хлебушку не очень повезло, но хуже он от этого явно не стал.

– Главное, что мне повезло больше, чем хлебушку, – отозвалась я, взяв из рук Рейалла смятую горбушку и принимаясь за еду.

– Не сомневайся. – Фаэриэ искренне рассмеялся, взъерошив мне волосы. – Уж тебя-то я нес гораздо бережней.

Поросший полевыми цветами холм – как покатая спина древнего чудовища, дракона, когда-то давно улегшегося спать, да так и не проснувшегося. Ветер свободно гуляет меж высоких трав, пускает по зеленому морю частую рябь, заставляет трепетать нежные круглые листочки крохотной березки, что тонким прутиком выглядывает меж стеблей пастушьей сумки. На розовый венчик клевера, выглядывающий из-под небрежно брошенной на траву рубашки, уселась пчела, немного повозилась, словно устраиваясь поудобней, а потом вдруг улетела с сердитым жужжанием.

Жарко. Не хочется надевать ни льняные штаны, ни сапоги – так и идти босиком по травяному морю, будучи одетой лишь в тонехонькую нижнюю сорочку с неяркой вышивкой у ворота, впитывать летнее тепло каждой клеточкой тела, чувствовать, как при каждом шаге высокие травы обвивают лодыжки гибкими браслетами. – Идешь?

Я приняла протянутую мне ладонь, сильную, крепкую, теплую. Рей стоял в одних штанах, рубашка небрежно болталась на сгибе его локтя, измятая, в травяных пятнах, с прилипшими к рукаву высохшими еловыми иглами. Взгляд невольно зацепился за потускневшую серебряную цепочку, на которой покачивалась опустевшая оправа в виде драконьей лапы, – теперь это было всего лишь украшение, лишенное даже малой толики волшебства, подобное тому, что продается в ювелирных лавках. Побрякушка, созданная руками людей, утратившая изящество линий и тонкий узор на поверхности, вещь, которую совершенно не жаль потерять или выбросить за ненадобностью.

– Расскажи мне о короле Самайна, – вдруг неожиданно попросил фаэриэ, увлекая меня за собой к вершине холма. – Расскажи обо всем, о чем не заставляет тебя молчать данное когда-то слово.

– Только если в ответ я услышу твою историю. Не ту, которая превратилась в жутковатую и прекрасную легенду в устах человеческих менестрелей и сказочников, – она слишком надуманна, слишком переполнена человеческими понятиями о добре и зле. Ты наверняка слышал ее не раз. – Я улыбнулась, наблюдая за тем, как солнечный луч скользит по темно-серым переливчатым волосам фаэриэ, преломляется, вспыхивая на кончиках разноцветными звездочками. – Мне хочется поверить тому, что ты сам о себе расскажешь.

– Хорошо. Скрасим дорогу страшноватыми баечками из собственной жизни, – невесело усмехнулся Рей, вытаскивая из сумки, которую нес на плече, тонкую зеленую ленточку и кое-как стягивая ею волосы в хвост, разбивая крохотную радугу, что чудилась мне в отблеске прядей.

– Страшноватыми? – Я задумчиво сорвала душистый травяной стебелек, растерла меж ладоней в терпко пахнущую землей и летом зеленоватую кашицу. – Да, наверное, такими они и будут.

Что такое король Самайна?

У меня дома говорили, что это плод странного, непонятного союза зимнего ветра и осенней непогоды. Результат того, что встретились когда-то на перепутье дорог осенняя ши-дани из малого волшебного Холма и фаэриэ из тех, что не были рождены в мире людей, а просто возникли из воздуха или воды, отделились от лунной тени или солнечного света. Дитя родилось в ночь Самайна, в ночь, когда никем и ничем не сдерживаемая Дикая Охота неслась над миром людей, а Сумерки приоткрывались, выпуская своих жителей на волю до самого рассвета, до момента, пока первый солнечный луч не упадет на землю.

Говорили, что Габриэль сам предпочел судьбу короля Самайна, того, кто сдерживает Сумерки, кто стоит на границе двух миров, по-настоящему не принадлежа ни одному из них, но мне кажется, что у него просто не было выбора.

Мы встретились с ним у древа королей во времени, которое было общим для всех жителей Холма. Уже тогда он был искалечен, его голос можно было услышать лишь в порывах ветра, а может, сам ветер говорил вместо него, не знаю. Он задумчиво вертел в руках перстень с кровавым янтарем, склонив седую голову и прижимаясь спиной к темной коре великого древа. Я помню, что поляна была усыпана пожухлыми листьями, по форме напоминающими тот нож, который я ношу с собой, и ветер играл этими багряными лезвиями, разносил по всей прогалине, ронял на поверхность озера.

Габриэль тогда взглянул на меня глазами, подобными темно-зеленой воде в глубоких речных омутах, поднялся и протянул мне ладонь, которую я приняла так просто и естественно, словно мы были знакомы не год и не два – почти вечность. Он представился настоящим именем, даже не упоминая о прозвище, а потом очень долго смотрел мне в лицо, словно выискивая в нем нечто, известное только ему.

Он редко зовет меня по имени, впрочем, как и ты. Только для него я не «маленькая ши-дани», а «зеркало». Я не раз спрашивала – почему именно «зеркало»? Ведь я не повторяю его поступков, не копирую его эмоций, не разделяю с ним мысли и биение сердца… Но он ни разу так и не ответил – только прятал улыбку на дне зеленых глаз и менял тему разговора, а то и вовсе уходил от нее, рассыпаясь ворохом колкой снежной пыли, уносимой северным ветром.

Король Самайна – это раненая в самое сердце ночь, одинокая зимняя вьюга, хрупкое снежное крошево. Это клинок из холодного металла, которого ши-дани боятся, как нежить огня, потому что не ведают, что за рука его направляет, и не обернется ли смертоносное лезвие против них самих.

А еще это – невыносимая тоска, волчий вой, летящий над заснеженным полем, осенняя листва, выбеленная первой зимней сединой, ночными заморозками, быстро тающим поутру инеем. Глубинный страх, который на самом деле лишь полная неизвестность, обросшая слухами и домыслами, как подводный камень ракушками и водорослями. Сила, которая своенравна и хаотична и для которой, как мне кажется, не существует жестких Условий, как для нас с тобой. Или же Габриэль просто очень хорошо умеет обходить не устраивающие его законы.

Совершенное одиночество, которое нельзя разделить с кем-то еще, как не делится пополам лунный диск в холодном зимнем небе. У него было множество слуг – и тех, кто почитал его, как темного бога, и тех, кто любил как мужчину и ненавидел за равнодушие. Наверное, любить короля Самайна – все равно что любить небо, которое всегда будет смотреть на тебя свысока, и неважно, проклинаешь ты его или благословляешь, пытаешься прогнать прочь или зовешь к себе, оно всегда будет прежним и изменяться будет лишь по собственному желанию, оставаясь глухим к тем, кто остался на земле…

– Но на твой зов это холодное и равнодушное небо откликнулось, – тихо произнес фаэриэ, крепче сжимая мою ладонь. – Тебе не пришлось срывать голос, стараясь до него докричаться, оно услышало даже шепот перепуганного насмерть существа. Более того – явилось, чтобы исполнить твою просьбу. В обмен на что, кстати? Я не верю, что ты ничем не оплатила кровь короля Самайна, пролитую на твой нож.