Даниэлс задумчиво посмотрел на нее. Он долго молчал, а потом сказал:

— Да, мне знаком такой взгляд. Он много времени провел в Афганистане. И в большинстве случаев справлялся со своим делом. Как и я. Как многие ветераны современных войн. Стеклянный, майор? Да у меня такой же взгляд. Когда между Стукаловым и всем миром возводится стена, когда он смотрит на тебя глазами, похожими на острие битого стекла, он видит призраки тех, кто остался в прошлом навсегда.

— То, что ты сказал, так ужасно!

Он рассмеялся — сухо, надтреснуто, в его смехе не было веселья.

— Но это так, майор. Вашингтон — не единственный в своем роде, не только мы посылаем карать людишек в их грязных хижинах. Кремль одержим великой идеей, этот ход показался им удачным — помочь коммунистической партии установить контроль в Афганистане, чтобы достичь равенства в отношении Ирана, так? Потом они обнаружили, что революция Саура не очень-то популярна среди афганцев. Кому-то в Кремле показалось, что он будет плохо выглядеть, если в Афганистане перестреляют всех коммунистов. Тогда они вторглись туда, чтобы помочь революции. Но только вот в чем загвоздка: парень из грязной хижины чуть с ума не сошел от этого. Решение мог принять Брежнев, мог Эйзенхауэр, мог Андропов — какая разница? Им никогда не приходилось расхлебывать то, что они заварили. Но Виктор! Он еще живет всем этим.

— А эта стена, которую он возводит? Для чего? Чтобы защитить себя от мира?

Сэм кивнул:

— Да. Знаешь, ты была права, когда назвала его взгляд стеклянным. Хорошая аналогия. Стекло — вещь прочная, острая, способная резать аккуратно и эффективно.

— И хрупкая. Чуть сильнее надавишь — разобьется вдребезги.

Смерив ее взглядом, Сэм вздрогнул.

— Да, и это есть. Ты все еще видишь в нем воина в доспехах. Можно натренировать солдата, сделать его сильным и грубым, можно запудрить ему мозги до такой степени, что он, не моргнув глазом, убьет и младенца. Но все-таки где-то в тайниках его души теплится человечность.

В ее памяти всплыло лицо Виктора, она вспомнила его потерянный взгляд после путешествия в пузыре. Значит, в душе он был уязвим. Неужели что-то могло ранить этого железного русского? Неужели он мог проснуться ночью от одиночества? Неужели нуждался в человеческом участии?

— Знаешь, — продолжал Даниэлс, — мне ненавистна мысль, что взамен глупых твердозадых политиканов мы получим надувные шары. Может, Толстяк и не носит галстука, но мне страшно интересно, не живут ли эти Пашти в чем-то вроде грязной хижины?

Она задумалась над его словами. Выживет ли он после их рейда к Тахааку? И вообще, уцелеет ли хоть кто-то из них?

— Мы во многом единомышленники, Сэм. Остается один вопрос: что же нам делать? Нам нужно укрепить Толстяка в мысли, что мы всего лишь безмозглое стадо. Стоит ему заподозрить, что мы вышли из повиновения, — нам всем конец, и Земле — тоже.

И в ее подсознании опять возникли глаза Виктора Стукалова — растерянные глаза. Неужели я тоже буду так выглядеть? И в моих глазах будут отражаться призраки Пашти?

Виктор приложил ладонь к двери Габания.

— Мика? Это Виктор. У тебя есть для меня минута?

— Входи.

Дверь, словно по волшебству, открылась, и Виктор шагнул внутрь. Габания лежал на кровати, закинув руки за голову, и смотрел в потолок. Даже распростертый на спине, Габания выглядел устрашающе. Облегающая форма Ахимса подчеркивала его могучую грудь, толстые бугры бицепсов и мускулистую рябь плоского живота.

Виктор уселся на стул, скрестил ноги и вытянул их вперед, откинувшись на спинку стула. Габания лежал неподвижно, с каменным лицом, уставившись пустым взглядом в светящуюся панель.

— С тобой все в порядке?

Губы Мики дрогнули.

— Все отлично.

— Уже несколько человек приходили и говорили мне…

— Маленков?

— И другие.

— Его беспокойство кажется мне смешным. Или его американские друзья и вправду отвернулись от него?

Сердце Виктора сжалось.

— Мика, здесь все по-другому. Мы должны работать сообща. Ты слышал Генерального секретаря. Мы должны следовать приказу и выполнять священный долг перед Родиной.

— С каких это пор наш долг определяет англичанка? — Габания рассмеялся. — Виктор, нами командует баба!

Стукалов вздохнул и почесал в затылке.

— Мика, ты смотрел по сторонам? Это что, похоже на Афганистан? Или на Ташкент? Или на Душанбе? Все изменилось. Мир перевернулся, и мы здесь наедине с самими собой. Я знаю, это безумие. Я знаю, что все это странно, невероятно, уму непостижимо, но все-таки мы здесь! И мы должны довести это до конца. Ты не можешь вернуться назад, Мика. Что было, то прошло.

Габания свесил ноги с края кровати и ссутулился, становясь похожим на гигантского сибирского медведя.

— Пять лет, Виктор. Столько времени мы должны жить в изгнании.

Пять лет… изгнание? Виктор вздохнул. Да, теперь это уже несомненно.

— Знаю.

— Разве? — Мика вскинул бровь. — Задумайся, Виктор. Вспомни, где мы были и почему. Советский Союз разваливается на куски. Партия терпит одно поражение за другим. Скажи мне, в чем наш долг? Валять дурака среди звезд по прихоти космических тварей? Или спасать свою страну? А как же моя жена? Пять лет! Что думает Ирина? — Мика закрыл глаза и начал раскачиваться из стороны в сторону.

— Она выполняет свой долг. Так же, как и ты, Мика. Ты употребил слово “изгнание”. Но мы вовсе не сосланы. Мы спецназовцы, и мы делаем то, что и должны делать. Русские люди так поступали во все времена своего существования.

— С капиталистами?

— Ты, наверное, забыл, что во время Великой Отечественной мы вместе с капиталистами разбили Гитлера.

Мика посмотрел на него горящими глазами.

— Да, товарищ майор. Ты очень хорошо сказал. Мы разбили Гитлера. И при этом погибло двадцать миллионов наших. А американцы? Они потеряли миллион — от руки нацистов и японцев. Где они были, когда мы истекали кровью под Сталинградом, под Москвой, под Курском? Я читал. Еще не готовы. Еще не готовы. Я не хуже тебя знаю историю, товарищ майор.

Виктор избегал горящего возмущением взгляда Мики. Он смотрел на свои ладони.

— Мне не нравится эта враждебность. Ты просто привык быть…

Да, он привык. Он всегда был таким.

— Что ты говоришь, Виктор?

Стукалов покачал головой, его охватило странное предчувствие.

— Мне очень обидно, что от тебя всегда исходят неприятности. Ты перебарщиваешь, Мика. Партия дала тебе все, но пока ты не на фронте, не надо бороться со всем миром — ты проиграешь.