Я впервые увидел Билла Гамильтона, когда он приехал в Лондон году этак в шестьдесят девятом, чтобы прочитать лекцию биоматема-тической группе, и я присоединился к ней, чтобы взглянуть на моего интеллектуального кумира. Не могу сказать, что я был разочарован, но он, мягко говоря, не был харизматичным оратором. Одна из стен аудитории была целиком занята доской. И Билл использовал ее на полную катушку. К концу занятия на стене не осталось и одного квадратного дюйма, не испещренного уравнениями. Поскольку доска доходила до самого пола, ему приходилось опускаться на четвереньки, чтобы писать на ней там, внизу, и от этого его бормотание становилось еще более неразборчивым. Наконец он встал, осмотрел свою работу с легкой улыбкой и после долгой паузы указал на одно из уравнений (знатокам может быть интересно, что это было знаменитое теперь уравнение Прайса[205]), заявив: “Вот это мне очень нравится”.

Думаю, все его друзья могут рассказать собственные истории, иллюстрирующие его робкое и неповторимое обаяние, и из этих историй со временем, несомненно, вырастут легенды. Вот одна из них, за правдивость которой я могу ручаться, потому что был ее свидетелем. Однажды Билл пришел на обед в Новом колледже с большой канцелярской скрепкой, прикрепленной к очкам. Это было чересчур даже для Билла, и я спросил его: “Билл, а зачем ты носишь на очках скрепку?” Он посмотрел на меня очень серьезно. “Ты вправду хочешь это узнать?” — спросил он своим скорбным тоном, хотя я и видел, что губы его подергиваются от усилия подавить улыбку. “Да, — сказал я с энтузиазмом, — я вправду хочу это узнать”. “Видишь ли, — сказал он, — я заметил, что очки слишком давят мне на нос, когда я читаю. Поэтому я прикрепляю их скрепкой к пряди волос, и на нее приходится часть веса”. Тогда я рассмеялся, и он рассмеялся тоже, и я никогда не забуду ту прекрасную улыбку, которая озарила его лицо от смеха над самим собой.

В другой раз он пришел к нам в гости на званый ужин. Большинство гостей стояли с бокалами, выпивая перед едой, а Билл прошел в соседнюю комнату и осматривал мои книжные полки. Спустя какое-то время мы услышали тихое бормотание: “На помощь. Э-э, на помощь... наверное. Да, на помощь! На помощь”. Наконец мы сообразили, что это неповторимо сдержанный Билл звал на помощь, и призыв его был эквивалентен воплю: “НА ПОООМОЩЬ!” Мы бросились в комнату, где обнаружили его, как инспектора Клузо с бильярдными киями[206], отчаянно пытающимся удержать книги, которые падали со всех сторон, оттого что полки обрушились ему на руки.

Любой ученый его уровня ожидал бы, что ему предложат оплату полета первым классом и щедрый гонорар, прежде чем согласиться поехать за границу, чтобы выступить с докладом. Билла как-то пригласили на конференцию в Россию. Но он, как обычно, не обратил внимания на то, что ему вообще не предложили оплатить дорогу, не говоря уже о гонораре, и в итоге ему пришлось не только самому заплатить за билеты, но и дать взятку, чтобы его выпустили из страны. Хуже того, в бензобаке такси не хватило бензина, чтобы довезти его до московского аэропорта, поэтому Биллу пришлось помогать таксисту переливать бензин из машины его родственника. Что же до самой конференции, когда Билл туда добрался, оказалось, что для ее проведения не выделили помещения. Участники конференции просто гуляли по лесу. Время от времени они доходили до поляны, где останавливались, чтобы выслушать чей-то доклад, потом искали следующую поляну. У Билла сложилось впечатление, что это была мера предосторожности, чтобы избежать слежки КГБ. Для своего доклада он привез слайды, поэтому им пришлось пойти на ночную прогулку с проектором. В конце концов они нашли какой-то старый сарай и показывали слайды Билла на побеленной стене этого сарая. Я почему-то не могу себе представить ни одного другого лауреата премии Крафорда в подобной ситуации.

Его рассеянность вошла в легенду, и в ней не было ни капли притворства. Как отмечала Оливия Джад сон в журнале “Экономист”, его оксфордская должность требовала от него читать студентам бакалавриата всего одну лекцию в год, и он обычно забывал ее прочесть. Мартин Берч сообщает, что однажды встретил Билла на отделении зоологии и извинился перед ним за то, что за день до этого забыл прийти на его семинар. “Все в порядке, — заверил Билл. — Я и сам забыл туда прийти”.

Я завел привычку всякий раз, когда на нашем отделении проходил хороший семинар или слушался научный доклад, заглядывать в кабинет Билла за пять минут до начала, чтобы сказать ему об этом и убедить его пойти. Он учтиво поднимал глаза, отрываясь от своего занятия, выслушивал меня, а затем с энтузиазмом вставал и шел вместе со мной на семинар. Не было никакого смысла напоминать ему о мероприятии раньше, чем за пять минут до его начала, или посылать письменные напоминания. Он просто снова углубился бы в то, чем в данный момент занимался, и забыл бы обо всем остальном. Ему была свойственна поистине маниакальная увлеченность. Она, конечно, сыграла немалую роль в его успехе. Но были и другие важные факторы. Меня приводит в восторг музыкальная аналогия, которую предложил Роберт Триверс: “Все мы говорим и мыслим отдельными нотами, а он мыслил целыми аккордами”. Это абсолютно верно.

Билл был также замечательным натуралистом: казалось, он едва ли не предпочитает общество натуралистов обществу теоретиков. При этом он был гораздо лучшим математиком, чем большинство биологов, и у него была математическая способность визуально представлять себе суть дела, прежде чем переходить к моделированию. Хотя многие из его статей были математического свойства, превосходный стиль Билла отличался своеобразием. Вот что он пишет во введении к переизданию собственной статьи 1966 года “Формирование естественным отбором механизмов старения” в составленной им самим антологии своих работ “Узкие дорожки страны генов”[207]. В начале он приводит текст пометки на полях, сделанной на его экземпляре издания 1966 года:

Т. е. стареющее животное должно сползать вниз по своему эволюционному древу: тенденция развития юношеских черт молодого человека дает старую гориллу.

Постарев, он добавляет к этому великолепную, подлинно гамиль-тоновскую сценку:

В связи с этим последнее признание. Я тоже, вероятно, оказался бы трусом, и выделил средства на “геронтологию эликсира жизни”, если бы кто-нибудь смог убедить меня, что на него есть надежда. Вместе с тем я хочу, чтобы надежды не было, и у меня не было такого искушения. Эликсиры кажутся мне антиевгенической целью наихудшего пошиба, не позволяющей нам создать мир, которым смогут наслаждаться наши потомки. Размышляя об этом, я корчу рожи, потираю две непрошено кустистые брови подушечкой, к счастью, по-прежнему противопоставленного большого пальца, фыркаю через ноздри, которые с каждым днем все больше напоминают пучки конского волоса, торчащие из эдвардианского дивана, и, еще не доставая костяшками пальцев до земли, хотя уже самую чуточку, перехожу, ковыляя, к своей следующей статье.