Барух указал на огромный бульдозерный нож, мерно покачивающийся впереди в такт движению.

— Ну, касбу-то, конечно, пришлось основательно побрить. А как же иначе? Если, допустим, маньяки сидят в каком-нибудь доме в глубине, то до него еще добраться надо, до дома этого. А улица узкая… а нож широкий… ну и… Едешь себе полегоньку, вокруг мины рвутся — бах!.. бах!.. на каждом метре по несколько штук!.. пули градом!.. а вокруг дома падают! А каждый дом еще и внутри заминирован. Упал — взорвался! Такой грохот стоит… — он покачал головой и неожиданно заключил: — Неприятно.

— Что неприятно? — не понял Колька. Резюмирующее слово плохо вязалось с общим воодушевлением рассказчика.

— Дома рушить неприятно. Жалко. Сволочей-то, которые там все заминировали, я бы голыми руками душил, без всякого. А дома жалко было. Завалишь ножом стену, а за ней — комната. Ковер висит, телевизор стоит, диван, стена с фотографиями. Может, там десять поколений жили, в этом доме. Жалко… — помрачнев, Бухарский Медведь полез в сумку сбоку от сиденья и вытащил бутылку дешевого арака. — Вот только этим и спасаешься. Хочешь?

Колька отрицательно помотал головой.

— Хотя, один черт эти дома уже никуда не годились… — глоток помог Баруху вернуться на оптимистический лад. — Все заминировано. В дверь заходишь — взрыв; холодильник открываешь — взрыв; садишься на диван — то же самое… игрушку поднимаешь… гады…

Впереди уже виднелись сады и белые домики с красными крышами — Гуш Катиф.

— Скоро приедем, — сказал Барух. — Тебе в какое поселение?

— Ганей Ям.

— Ага… — бульдозерист наморщил лоб, что-то высчитывая. — Я в Ганей Ям буду к трем часам дня, не раньше. Можешь там меня и дожидаться. А захочешь пораньше вернуться — лови попутку. Обратно вывозят без проблем, вопросов не задают. Только сувенирами не увлекайся. Мародеров нынче много развелось. Шастают по пустым домам, берут бесхозное.

Колька вспомнил фарфоровые чашечки в вагончике у Виталика.

— Спасибо, — сказал он. — Мне ненадолго. Так что обратно я сам доберусь. Ты обо мне не думай. Где можно сойти?

— Да вот, как в Гуш заедем, там и сойдешь. Я-то дальше еду, в Неве-Дкалим…

Колька молча кивнул. Он испытывал какое-то праздничное волнение, как перед свиданием. На въезде в анклав джип сопровождения развернулся и, облегченно фыркнув выхлопом, помчался назад к «Кисуфим».

— Ну вот… — подмигнул Барух. — Теперь можно. Мой тебе совет, сходи здесь. Отсюда по прямой до Ганей Ям два километра. Пешком быстрее доберешься…

…Колька шел налегке: рюкзак остался в Виталиковом вагончике. Рюкзак ему теперь ни к чему. И хорошо — на черта лишнюю тяжесть таскать? Люди так часто обрастают вещами, а зачем? Разве вещи заменят счастье? Нет, не заменят. Счастье — это как сейчас: свобода плюс дом, в котором ждут. Теперь у него был дом, были жена и дочь, ждущие его в этом доме. Было замечательное, трудноопределимое ощущение предстоящей встречи, свидания — радостного, как весеннее утро, когда точно знаешь, что ничто не может помешать этой радости, хоть весь мир перевернись… потому что она, радость, больше самого мира. А если ничто не может помешать, то она никуда и не денется, правда? И тогда можно позволить себе эту маленькую хитрость — оттягивать и оттягивать чудесный момент встречи, сжимая в груди собственное нетерпение, подобное пружине; не торопясь, нести свою душу к неизбежному, чрезмерному счастью и бояться при этом лишь одного — чтобы сердце не разорвалось от его чрезмерности.

Даже зной не очень мешал — видимо, из-за близости моря. Оно находилось совсем недалеко — вот за этой апельсиновой рощей должен быть небольшой поселок, домов на пятьдесят, а за ним сразу берег. А оттуда уже до Ганей Ям не больше километра. Колька пересек рощу и остановился в недоумении. Поселка не было. Вместо аккуратных домиков с красными крышами, садами и клумбами перед Колькой расползалось омерзительное грязное пятно, свалка строительного мусора, воняющая миазмами вывороченных из земли канализационных труб. Он потряс головой. Может ли такое быть, чтобы они с Кацо не обратили внимания на эту свалку, когда проезжали тут в прошлый раз? На эти тучи мух, на запах, на ядовитый дым от сжигаемого мусора?

«Все может быть, — сказал он себе. — Ты тогда был очень напряжен, потому и не заметил. А Кацо, конечно, заметил, но не сказал. Да и почему он должен был об этом сообщать? Подумаешь, свалка…»

Колька двинулся дальше, обходя свалку. Теперь уже он торопился. К радости предстоящего свидания примешалась смутная тревога; ее нужно было рассеять, и чем скорее, тем лучше. Но тревога не рассеивалась, а наоборот, росла, как дрожжевой гриб, заслоняя собою съежившееся ощущение счастья, загораживая небо, мешая дышать. Последние сотни метров он проделал бегом. Вот дорога, ведущая к воротам Ганей Ям… надо только обогнуть вот эти деревья… в горле безумно колотилось сердце… ничего… это от жары, Коля, это от жары… Господи!.. Ну зачем ты так? Ну пожалуйста… Сделай, чтобы… я ведь никогда, никогда…

Он выбежал из-за деревьев.

Отсюда, с небольшого пригорка, поселение Ганей Ям смотрелось, как выселки рая на земле. Слоистый зной размывал очертания домов, и, казалось, красные крыши плывут в горячем воздухе, подгоняемые роскошными опахалами пальм. Яркая зелень газонов сбегала к полосе песчаного пляжа и, не потерявшись в ослепительной морской синеве, продолжала весело гнуть свою линию до самого горизонта, а уже там круто взмывала вверх, в голубое, чтобы вернуться вместе с солнечными лучами под белые стены поселения.

— Ну вот… — сказал Колька. — Ну вот.

Как-то сразу обессилев, он присел на корточки перевести дух. Вот так. Это тебе урок. Никогда не будь слишком уверенным в прочности своего счастья. Больше мира… как же, как же… Торопись взять свое, пока дают, не будь дураком. Он утер с лица пот пыльным рукавом рубашки. Ничего, дома помоемся…

Вблизи поселение выглядело совсем не так празднично, как с пригорка. От тяжелых механических ворот на въезде остались одни лишь бетонные столбы, сиротливо выставившие перед собой ржавые руки кронштейнов, как нищие на углу. Асфальт перед сторожевой будкой был по-прежнему усыпан шелухой, но никто уже не сидел на ступеньках, лениво лузгая семечки, а сама будка стояла пустой, без оконных рам; даже дверь, видимо, сняли с петель и увезли. По некогда роскошной розовой клумбе проехались то ли гусеницы танка, то ли колеса тяжелого грузовика, и теперь она напоминала развороченный взрывом живот.

Колька шел по абсолютно безлюдной улице, хрустя подошвами по битому стеклу. Несколько дней назад здесь стояли автобусы, джипы, армейские грузовики, слонялись изнывающие от безделья солдаты; теперь вокруг не было ни души, ничего, кроме хруста стеклянной крошки на раскаленном асфальте, кроме надутых ветром пластиковых пакетов, нервно перебегающих от дерева к дереву. Необитаемые дома удивленно смотрели на него черными провалами разбитых окон. Газоны уже начинали желтеть. Колька вспомнил чернявого парня в панаме… как это он сказал? — «Местные дурачки до сих пор поливают…» Теперь уже нет, не поливают. Он вспомнил также слова бульдозериста о мародерах и прибавил шагу. Надо торопиться. Ему надо домой. Домой.