А кто не плачет, не плакал, – как ему это объяснить? Он никогда не поймет. А ведь много людей, которые никогда не плачут.

Как муж – он не любил жену, как отец – не заботился о детях; жена изменила – он «махнул рукой»; выгнали из школы сына – он обругал школу и отдал в другую. Скажите, что такому «позитивисту» скажет религия? Он пожмет плечами и улыбнется.

Да: но он – не все.[…]

Религиозный человек предшествует всякой религии, и «позитивный человек» родился гораздо раньше Огюста Конта.

(«Уединенное»)

Что невыносимо для Розанова, так это атеизм. Поэтому коммунизм с его материалистическим мировоззрением для него нестерпим. По отношению к христианству Розанов до конца раздираем в своих мыслях, может быть, даже больше, чем в чувствах. Самые грозные стрелы в адрес христианства мы находим у него рядом с проникновенными, глубокими проявлениями восторга. Рядом с бунтом находим слова раскаяния и любви к христианству и Церкви, «самому теплому месту на земле».

В этих метаниях Розанов умирает. В раздвоенности и личной трагедии, среди гибнущего мира той России, которую он любил и в которой жил.

III. Любовь к творению

Приготовьте же место Иисусу в сердце вашем и затворите его для всякого творения.

Если сможете полностью уничтожить и вырвать из сердца вашего любовь к творению, тогда придите ко мне.

Фома Кемпийский[267]

Святая Тереза пишет, что у нее был «очень серьезный порок» чрезмерной привязчивости к людям, даривших ее дружбой; о монахинях, бывших у нее в подчинении, она рассказывает, что они с таким жаром отрекались ото всего ради Христа, что свидания с близкими, даже с братом или сестрой, «были для них мучением».

Все религиозное мировоззрение Мориака, или его отношение к Богу, выросло из этого взгляда на мир. «Малейшего стебелька, к которому мы остаемся привязанными, – пишет он в „Souffrances d'un chrétien“[268], – достаточно, чтобы затмить нам Бога». «Бог полностью открывается лишь тому, кто подавил в себе мысли о мире и о себе». «Бог соединяется со своим творением только в полном одиночестве».

Говоря о человеке, охваченном страстями, Мориак сравнивает Бога с охотником, который подстерегает свою добычу, пока не загонит «человеческого зверя» в знакомую ему чащу. «Терпеливый Бог умеет терпеливо расставить ловушки, которые задушат зверя».

После Розанова эти жестокие метафоры Мориака поражают. Бог подстерегает человека, людские страсти всегда отвратительны, мрачны и греховны, каждый человек – враг, заражающий нас своим грехом. Все цитаты, которые дает нам Мориак и которых множество в «Souffrances d'un chrétien» и других его книгах, – цитаты из Паскаля, Боссюэ – еще сильнее подчеркивают мрачный фон творчества и религии Мориака.

Розанов пишет о Боге, что он его вечная радость и печаль, не относящаяся ни к чему конкретно. Бог Розанова – это связь, соединяющая его с миром. Благодаря общению со странным «своим Богом» Розанов любит человека, восхищается им или сочувствует ему, и никогда ему не приходит в голову требовать чего-то от человека, судить его. Бремя жизни, доставшееся людям, в глазах Розанова так велико, жизненные несчастья, подстерегающие нас, смерть близких настолько угнетают, что все мысли писателя направлены на то, чтобы людям было лучше, чтобы они меньше страдали здесь, на земле, и он не верит в сурового, карающего Бога, подстерегающего, как охотник, свою добычу – человека. Для Мориака розановское отношение к Богу было бы кощунственным, аморальным и пассивным; не менее кощунственен для Розанова образ жестокого Бога, требующего от нас такого самопожертвования, ревнующего даже к малому дорогому нам стебельку.

Мориак предостерегает нас как от греха от радостей, не относящихся ни к чему конкретно: «Счастье у нас иногда не имеет причины, – пишет он, – вьюнок, не знающий, за что зацепиться и цепляющийся за что попало. Ничто не отстоит дальше от мира во Христе. Это даже противно ему, потому что и самое худшее может служить ему[вьюну] опорой». Человека, предающегося бездумному блаженству в солнечных лучах, на пахучей мягкой весенней траве, Мориак сравнивает с собакой, греющейся на солнце, а мгновение такого счастья может грозить нам[по его мнению] лишением вечной жизни. «…У нас все источники физической радости навсегда отравлены».

Говоря о моментах благодати, о предчувствии вечного блаженства, единства с Богом, о хрупкости этого невыразимого счастья, о том огоньке, который заслоняется обеими руками и может погаснуть от малейшего дыхания, Мориак пишет об ужасе, охватывающем душу при каждой необходимости столкновения с миром, потому что всякий раз на кону наше сокровище, и «напрасно человек бережет свои уста и уши», его окружают души, погрязшие в грехе и даже молча распространяющие запах смерти и заразу.

Читая «Souffrances», мы чувствуем, что это не только символ веры; на всем, что пишет Мориак, лежит такая печать правды, личного опыта, что эти слова воспринимаются как выражение подлинного религиозного переживания.

Страх перед человеком связан у Мориака именно с переживаниями религиозного свойства. Они у него сочетаются с порывами недоверия к каждому.

Какое сердце способно противостоять, – пишет Мориак, – силе внимательного взгляда? Нет почти никого, кого романист не уважал бы все меньше, даже если любит все сильнее. Потерять веру в творение так бесповоротно, как другие утратили веру в Бога, – вот опасность.

Мориаку, с его исключительным психологическим чутьем, в вечной борьбе с собой и другими грозит полная потеря веры в человека – кощунство над человеком, – и его мрачная, окрашенная янсенизмом религиозность толкает его именно в эту сторону.

И в то же время сколько любви в суровых, жестоких книгах Мориака, с какой любовью он всматривается в лицо отравительницы Терезы Дескейру, с какой болью пишет о Ноэми, отданной ксендзом замуж за мерзкого Жана Пелуейо. Некоторые места у Мориака, например репортаж из суда над женщиной, убившей своего любовника в «Affaire Favre-Bulle»[269], навсегда остаются в памяти читателя как уникальный пример сочувствия человека к человеку. Вчитываясь в Мориака внимательно, мы видим, что на дне его сурового презрения к людям, на дне слов, как острый скальпель обнажающих их слабость и грешность, все еще кроется любовь, но любовь мужская, страстная, требовательная. Жуткий страх за человеческие души, постоянная память о том, что много званых, но мало избранных, не оставляют его никогда, и не только страх вечной гибели, но и вид потерянных душ вокруг придает книгам Мориака трагический тон, сближает его, объединяет в главном с Паскалем. Мориака преследуют лица «с ужасным сходством», которое им придает