его семья, ради которой он работал и которую любил больше всего на свете, существовал человек, не человечество, а человек из плоти и крови, с недостатками, немощами и тихой скрытой болью абсолютно независимо от тех или иных его убеждений. А все, что касалось абстрактных умственных формул, крупных организмов, общественных, политических аппаратов, – все это было для него совершенно чужим, попросту непонятным. Он искал в партиях не идейное содержание, а моральные ценности. Розанов признается, что был почти революционером около 1900 года, потому что тогда все, кто правил Россией, были слишком самодовольны, но перешел в лагерь реакции после 1905 года, когда сами революционеры стали гордыми и гадкими.

Каждый поступок в общественном поле требует последовательности, а не только эмоциональной позиции, смена направления мысли, смена предпосылки вынуждает человека, ответственно относящегося к своим поступкам, изменить поведение. Розанов умел почти одновременно «думать противоречиво» о фундаментальных вопросах бытия и вследствие этой постоянной переменчивости убеждений никогда не делал из них ответственных, жизненных выводов.

Что удивляться его общественно-политическому непостоянству, несознательности, если в области религии, самой для него важной области, Розанов умудрялся до конца дней быть верным сыном и прихожанином Православной церкви и при этом автором ряда книг более или менее явно антихристианского содержания. Будучи в жизни всегда пассивным, он желал лишь писать на свои темы, иметь достаточно денег, чтобы содержать семью, собирать старинные монеты, которыми по-настоящему увлекался. Ради первых двух целей он был готов на любые компромиссы без малейших угрызений совести. Как он сам писал, у него был дар видения, но не было дара выбора.

Несколько лет Розанов сотрудничал с реакционным «Новым временем», куда попал отчасти из-за высоких гонораров, которые там платили; в то же время пописывал в либеральное «Русское слово» под псевдонимом Варварин, как в другие радикальные журналы.

Во время громкого процесса Бейлиса, когда дело о ритуальных убийствах будоражит общество всей России и антисемитское движение приводит к ряду кровавых погромов, Розанов – друг евреев и апологет иудаизма – пишет статьи, в которых утверждает, что принесение в жертву невинных заложено в еврейской религии. Даже «Новое время» не хочет их публиковать; в тогдашней атмосфере они могут отразиться в массах самым худшим эхом. Тогда Розанов печатает их в погромной газетенке, черносотенной «Земщине». За это его собственные друзья исключают его из Религиозно-философского общества, несмотря на то что он был одним из его основателей. Его увольняют и из «Русского слова». После начала войны Розанов впадает в националистическое безумие, никто не пишет более антисемитских статей, чем он. А уже в семнадцатом году он в шутку предлагает отдать Россию Германии. Немцы так хорошо умеют управлять именно потому, что они «совершенно глупы и почти бездушны», так пусть правят Россией и работают на русских, которые ни работать, ни управлять никогда не умели, а русские взамен за это научат их «песням и молитвам», то есть тому, в чем действительно гениальны.

Аполитичность Розанова тесно связана с его глубоким аморализмом. Он пишет, что слово dołg никогда не приходило ему в голову, что он только читал его в словарях на букву «Д», всегда был уверен, что его выдумали жестокие люди. И часто повторяет, что наши убеждения не имеют никакого значения, важно лишь то, чем и как мы живем, что людей надо классифицировать не по их убеждениям, а по тому, какие ботинки они носят – «от Вайса» (лучший сапожник в Петербурге в то время), или юфтевые, или лапти[283].

Поэтому он не хочет влиять на убеждения людей прежде всего потому, что сделалось бы много шума… а он любит спокойствие и тихие закаты.

Если бы Розанов и хотел иметь какое-то влияние, то «психологическое»:

Вот этой ввинченности мысли в душу человеческую, – и рассыпчатости, разрыхленности их собственной души (т. е. у читателя). На «образ мыслей» я нисколько не хотел бы влиять; «на убеждения» – даже «и не подумаю». Тут мое глубокое «все равно».

Я сам «убеждения» менял как перчатки

(Там же).

Розанов не только не чувствует себя виноватым, говоря о своей полной житейской безответственности, но и, наоборот, вменяет это себе в заслугу, и действительно, его мужество состоит не в деятельной ответственности или последовательности мысли, а как раз в доведении до последних границ свободных вибраций своей мысли. Он знает, что его миссия – смотреть, а не действовать, эта убежденность дает ему единственную в своем роде свободу и остроту зрения.

«Я не враждебен нравственности, а просто „не приходит на ум“. Или отлипается, когда (под чьим-нибудь требованием) ставлю темою» («Опавшие листья», т. 1). И его восторг перед добродетелью, перед нравственной красотой – это всегда восторг перед добродетелью непреднамеренной, перед теми достоинствами и поступками человека, которые не достигнуты усилием воли, а «от Бога».

Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали. Миллион лет прошло, пока моя душа выпущена была погулять на белый свет: и вдруг бы я ей сказал: ты, душенька, не забывайся и гуляй «по морали».

Нет, я ей скажу: гуляй, душенька, гуляй, славненькая, гуляй, добренькая, гуляй как сама знаешь. А к вечеру пойдешь к Богу.

Ибо жизнь моя есть день мой, и он именно мой день, а не Сократа или Спинозы

(«Уединенное»).

Однако и Розанов способен горько упрекать себя в некоторых поступках, умеет по-настоящему страдать от чувства вины. Но речь всегда идет не о нарушении принципов, а о причинении вреда, страданий человеку.

Нет, не против церкви и не против Бога мой грех, – не радуйтесь, попики.

Грех мой против человека.

И не о «морали» я тоскую. Все это пустяки. Мне не 12 лет. А не было ли от меня боли

(«Опавшие листья», т. 1).

Глубокое отвращение Розанова ко всякого рода пуританству – это не только желание сбросить с себя тяжкие оковы, которых он на себя, впрочем, никогда не налагал. Даже перед женой, которую боготворил, он не раз провинился, и из брачных уз, так чтимых им, умел порой выскользнуть. Розанов всегда жил по велению сердца или чувства, никогда по «принципам», они всегда казались ему чем-то подозрительным, абстрактным, врагом жизни.

Если Мориака не покидает мысль о грязи в себе и в каждом человеке, если он не раз возвращается к тому, что никакое наше творчество не может быть чистым, потому что корни наши в грязи, что пристальный анализ не оставляет в человеке ни одного чистого