Но даже его сердце не выдерживает – сердце Мориака-инквизитора, преследующего повсюду грех и погибель, не дающего никому ни минуты передышки, даже в любви к солнечным лучам видящего предательство Христа. Даже у Мориака, обладающего редким для современных писателей чувством земли, солнца, престранным чувством красоты страсти, физической любви, бывают периоды, когда он сомневается в религии, которая – как он считает – «убивает природу». И тогда мы вдруг у него находим места – словно сдерживаемые слезы смертельно уставшего человека, которого с невероятной силой тянет к другой религии, к другому полюсу, к религии солнца и земли, религии божественной и плодородной природы, свободной, не зажатой в тиски морали.

Но Мориак вновь и вновь вырывается из объятий этого земного искушения, влекомый единственным ликом Христа. Как христианин остро ощущая вечную, непреходящую ценность человека, в любой книге, в любом движении мысли он скован чувством ответственности за всех и каждого, и потому Мориак-писатель умеет быть таким резким и порывистым, иногда так ранящим всех, у кого в сердце нет этой страшной и огромной уверенности в единственном пути и единственной правде.

Даже нежность Розанова, его милосердие к человеку кажутся иногда почти что равнодушием по сравнению с жаром любви-ненависти, сжигающей Мориака. Милосердие и нежность Розанова пассивны. Не зря он о себе говорит, что рожден не для действия, а для созерцания, что пришел видеть, а не осуществлять. Розанов не верит в грех, ад, долгие годы не верит, во всяком случае, сомневается в бессмертии, и потому так упорно думает о том, что дает счастье, что дает радость жизни. Он часто пишет не о религии как таковой, а о религии как функции жизни человека, о том, что дает людям радость и утешение.

В «Темном лике», описывая свое путешествие по монастырям, Розанов рассказывает о женщине, плачущей на ступенях алтаря на коленях перед чудотворной иконой. Когда женщина ушла, он увидел на том месте, где она преклоняла голову, маленькую лужицу слез. Розанов незаметно встал на колени на ее месте и поцеловал ее пролитые слезы. «Даже если кто не любил Бога, как не любить этой любви к Богу»… и заканчивает страшными словами: «И даже если бы небеса были пусты, свят человек молящийся»[271].

Но и тогда, когда вера в бессмертие, страстное желание бессмертия просыпаются в Розанове, он никогда не связывает их с идеей о вине, и наказании, и награде, никогда не допускает мысли, что суровый Бог может осуждать человека за грехи. Себя он не раз судит строго, других – почти никогда и видит в своих ближних только печаль, о, благородство и огромное, непосильное страдание. «Моя роль – „любование“ человеком, а не ненависть»[272]. О себе Розанов пишет, что его душа сплетена из грязи, нежности и грусти, и сравнивает ее с золотой рыбкой, играющей на солнце и плавающей в аквариуме с навозом, где она не задыхается, а даже «наоборот»[273]. Будучи не менее глубоким психологом, чем Мориак, этот равнодушный к греху грешный человек живет в неустанном восторге перед сокрытой в людях духовной красотой.

Но и у Розанова было много поводов смотреть на мир и людей мрачно и враждебно. Он сам рассказывает о своей унылой и бедной молодости, вечно суровой и грустной матери, «истерзанной – бессилием, вихрем замутненных чувств»[274], но он помнил, как в шесть, семь, восемь лет видел, как мать ночью тихонько вставала с кровати, чтобы никого не разбудить, и слышал, как она молилась за всех и за всю семью, как ее шепот становился все громче и переходил в стон, возгласы, вырывавшиеся из груди с каким-то тихим свистом. А днем она снова была суровой, всегда суровой, и из детства писатель не помнил ее улыбки[275]. А потом его первый брак – брак молоденького мальчика с женщиной на шестнадцать лет старше его (с Сусловой, бывшей любовницей Достоевского[276]), которая через шесть лет его бросила и почти двадцать лет еще мстила, не давая развода; Розанов считает, что она искорежила его душу и всю жизнь. Много лет спустя он рассказывал, что самым живым воспоминанием о тех годах супружества осталось ощущение холодной воды на разгоряченных слезами глазах во время утреннего умывания.

Но Розанова ждет в жизни самое большое счастье, о котором может только мечтать человек на земле. Через несколько лет после расставания с Сусловой он полюбил женщину, которая до самой смерти оставалась его добрым гением. Этот «друг», «Варя», или «мамочка», как он ее называет, жила с ним почти тридцать лет. Около двадцати из них неофициально из-за невозможности получить развод; пятеро их любимых детей (Розанов был невероятно семейственным человеком) не могли все это время даже носить фамилию отца[277].

«Уединенное», написанное после двадцати лет совместной жизни, все светится этой любовью, ослепленностью духовной красотой этой женщины.

20 лет я живу в непрерывной поэзии. Я очень наблюдателен, хотя и молчу. И вот я не помню дня, когда бы не заприметил в ней чего-нибудь глубоко поэтического, и видя что или услыша (ухом во время занятий) – внутренне навернется слеза восторга или умиления. И вот отчего я счастлив. И даже от этого хорошо пишу (кажется).

Лучшие страницы «Уединенного» посвящены этой – тогда уже тяжело больной, полупарализованной – женщине.

Страсть, в которой Мориак видит только смерть души и[которую] сравнивает с разрушающим наш организм раком, расцветает в Розанове неиссякающим источником силы и религиозного восторга перед жизнью и человеком. Мориак допускает возможность коротких отпусков счастья в любви, но превращение этих кратких минут в постоянный союз, по его мнению, неуклонно ведет к распаду. Распаду чувства: «…это мучение супружеских пар, которое с таким пристрастием изучают романисты нашего века». Вечного присутствия не терпит ни одна любовь, уверяет Мориак. А Розанов отмечает: «Никогда, никогда между нами не было гнева или неуважения. Никогда!!! И ни на один полный день. Ни разу за 20 лет день наш не закатился в „разделении“…» («Уединенное»).

Может быть, залогом не оставляющей Розанова нежной любви к человеку, постоянной заботы о нем и есть эта его любовь? Или, скорее, его религиозный и в то же время телесный подход к жизни дал ему возможность счастья, которая у Мориака была уничтожена в зародыше его религиозностью с оттенком янсенизма? «Самый смысл мой осмыслился через „друга“. Все вочеловечилось. Я получил речь, полет, силу. Все наполнилось „земным“