— Помнишь выставку, на которой мы с тобой познакомились? Скажи, мерзость?

Берни повернулся к Лоле:

— Ну, что тут скажешь? Мерзость-то, оно, конечно, мерзость, но шуму этот парень наделал, будь здоров. Он ведь сначала выставлялся по клубам, там его приметил Ларри Финдер и перенес работы в галерею.

— А что за работы-то? — заинтересовался я.

— Тела, понимаете? Разрезанные тела. Мужские, женские и даже детские.

Лола нахмурила лобик и поджала губы, чтобы поярче выразить свое негодование.

— По всему полу кровь, кишки какие-то. Там были фотографии с его клубных выставок, как он стоит и поливает чем-то всех из спринцовки. Не знаю, может, это просто красная краска, но выглядит как кровь. Господи, я смотреть не могла на все это, такой у-у-ужас!

Джиллиан подняла брови и искоса посмотрела на Билла.

— Между прочим, кое-кто взял его под крылышко, — сказала она. — Ты в курсе?

Билл отрицательно покачал головой.

— Хассеборг, — объявила Джиллиан. — Он написал про него длиннющую статью.

Лицо Билла исказила страдальческая гримаса.

— И что же он там пишет? — спросил я.

— Что Джайлз в полный голос заявляет о триумфе насилия в американской культуре. Что это попытка деконструировать голливудские ужастики. Не помню, что-то в этом роде.

— Мы с Джиллиан ходили на его выставку, — вмешался Фред. — Мне показалось, что все это из пальца высосано. Дешевка. Рассчитано на то, что будет страшно, а на самом деле нет. Это же детские игры по сравнению с тем, до чего в свое время доходили другие. Помните эту дамочку, которая делала себе пластические операции, чтобы лицо становилось как с картины Пикассо, Мане или Модильяни? Черт, вечно забываю, как ее зовут. А Том Оттернесс, который в собаку стрелял?

— В щенка, — поправила его Вайолет.

— Он что, убил щеночка? При всех? — дрожащим голосом спросила Лола.

— И записал это на видео, — объяснил ей Фред. — На кассете видно, как щенок мечется туда-сюда по квартире, а потом — бац!

Фред выразительно вскинул палец.

— Но у него, по-моему, рак был.

— У щеночка? То есть он все равно должен был умереть? — спросила Лола.

Ей никто не ответил.

— А Крис Берден, который простреливал себе руку? — вставила свое слово Джиллиан.

— Плечо, — отозвался Берни. — Не руку, а плечо.

— Да ладно, — отмахнулась Джиллиан с улыбкой. — Рука, плечо, большая разница. Вот Шварцкоглер — это радикальное искусство, это я понимаю.

— А он что сделал? — спросила Лола.

— Да уж, этот сделал так сделал, — ответил я. — Разрезал себе пенис по всей длине и сфотографировал. Весьма жуткое и кровавое зрелище.

— А разве только он? — наморщила лоб Вайолет. — Помнится, был кто-то еще.

— Боб Фланаган, — подсказал ей Берни. — Но этот вообще гвоздями. Гвозди туда вбивал.

Лола сидела с открытым ртом.

— Слушайте, — ошеломленно произнесла она, — но это же бред! Форменный бред сумасшедшего. Какое же это искусство? Просто бред, и все.

Я повернул голову и посмотрел на ее лицо, на выщипанные в ниточку брови, на маленький носик и блестящие губки.

— Если бы вас, Лола, взяли и выставили в галерее, вы стали бы произведением искусства, причем куда более замечательным, чем многое из того, что мне доводилось видеть. Время традиционных представлений прошло.

Лола повела плечиком.

— Значит, достаточно назвать что-либо искусством, и это тут же станет искусством, да? Что угодно, даже я?

— Именно, причем очень прогрессивным и нонконформистским.

Вайолет наклонилась вперед и подперла голову рукой.

— Ходила я на эту выставку, — сказала она. — Лола права. Если относиться к этому серьезно, это чудовищно. Но в то же время в этом есть доля шутки. Плоской такой шутки.

Она помолчала.

— Не знаю даже, чего тут больше — неприкрытого цинизма или садистского наслаждения, с которым он строгает эти свои тела.

Разговор перетек с Джайлза на других художников. Билл по-прежнему беседовал о чем-то с Джиллиан. Он не принял участия и в оживленной полемике по поводу того, где в Нью-Йорке самый вкусный хлеб, и в невесть как потом возникшем обсуждении обуви и обувных магазинов, в ходе которого Лола задрала длинную ногу, чтобы продемонстрировать босоножку на шпильке от како — го-то дизайнера с очень занятной фамилией, мгновенно вылетевшей у меня из головы. Всю дорогу домой Билл молчал. Вайолет шла между нами, держа нас с Биллом под руки.

— Как жаль, что Эрика так далеко, — сказала она.

Я медлил с ответом.

— Ей там лучше. Я уже со счету сбился, сколько раз мы собирались увидеться. Раз в полгода она пишет, что непременно приедет в Нью-Йорк, а потом все отменяется. Трижды я покупал билет до Калифорнии, а потом получал письмо, где она писала, что не в состоянии со мной увидеться, потому что ей это пока не под силу. Мне она говорила, что там, в Калифорнии, у нее жизнь после смерти, и это пока все, чего ей хочется.

— Для почившей в бозе она на редкость плодотворно работает. Столько статей! — заметила Вайолет.

— Ей хорошо с текстами, — сказал я.

— Ей хорошо с тобой. Она все еще любит тебя, я знаю.

— Скорее, ей хорошо с мыслью о том, что я нахожусь на другом конце страны.

Внезапно Билл остановился как вкопанный. Он высвободил руку из-под локтя жены, запрокинул голову, расправил плечи и отчеканил, устремив взгляд в ночное небо:

— Ни черта мы не знаем. Ни черта мы ни о чем не знаем!

Его зычный голос разнесся на всю улицу.

— Ни чер-та! — громогласно провозгласил он с видимым удовлетворением.

Вайолет взяла мужа за руку и потащила его за собой.

— Вот теперь, когда ты все сказал, пора и по домам, — сказала она.

Билл не сопротивлялся. Волоча ноги, он понуро плелся за женой. Пальцы Вайолет ни на минуту не отпускали его руку. Со стороны казалось, что мать ведет домой сына-школьника. Уже потом я пытался понять, что же спровоцировало Билла на эту внезапную вспышку. Может, наши разговоры об Эрике, а может, все коренилось куда глубже и дело было в том, что его сын избрал себе в товарищи человека, чей влиятельный покровитель некогда написал мерзейшую и абсолютно несправедливую статью о творчестве Билла. Самую мерзкую и несправедливую за всю его жизнь.

Через своего знакомого, Гарри Фройнда, тоже художника, Билл нашел для Марка работу на лето. Фройнд задумал грандиозный художественный проект, посвященный детям Нью-Йорка. Гигантская по объему съемная конструкция финансировалась из городских и частных фондов, и для ее создания требовалась целая бригада подсобных рабочих. Проект был приурочен к намеченному на сентябрь "Месяцу ребенка" и включал в себя необъятных размеров флаги, полотнища, драпирующиеся вокруг фонарных столбов в стиле знаменитого "упаковщика" Христо, а также сильно увеличенные рисунки детей из всех округов Большого Яблока.