Отец с дочерью сели в Дубовом зале, и оба тоже были дубовые. Он еще больше, чем она.

Первую живую реплику подала Маша.

— У тебя другая семья, да? Поэтому ты с нами не живешь? Мама про это ничего не сказала, но я же не дура. А братья или сестры у меня есть?

Он стал говорить, что другой семьи у него нет и никогда не было, просто писатели бывают разные. Есть такие, кто может существовать только в одиночестве, иначе ничего хорошего не напишет. Но этот период закончился, и теперь они смогут жить вместе. «Если увидим, что нам этого хочется, — быстро прибавил он. — Но у нас с тобой еще будет время получше узнать друг друга». Такую инструкцию он получил от Антонины: сказать не «если ты захочешь», а «если мы захотим», чтобы девочка не расслаблялась.

— Ясно, — кивнула Маша, хотя что именно ей ясно, осталось непонятно. — А вина мне можно? В ресторане же полагается пить вино. Если детям не приносят, я могу отпить из твоего бокала.

У Марата потеплело в груди. Он еле сдержался, чтобы не погладить дочку по худенькой руке — Антонина это не одобрила бы.

После знакомства начались встречи — пока только по воскресеньям. С подростком — как с диким зверьком, его нужно приваживать постепенно, учила жена, каждый раз на шажок ближе, иначе спугнешь.

Раз в неделю Тоня стала приводить мужа к родителям на воскресный обед. Потом Марата с Машей оставляли вдвоем. Ненадолго, минут на пятнадцать. «Ты очень занятой человек, пусть ей не хватает общения с тобой», — говорила Тоня.

Манипулировать собственной дочерью Марату было неприятно, даже стыдно, но Тонина стратегия, кажется, работала. С каждым разом Маша вела себя всё приязненней и расстраивалась, когда отец уходил. Поэтому Василису Премудрую следовало слушаться.

Тесть сказал, поднимая рюмочку с рябиновой:

— Ну, за хорошие времена.

Он был сегодня в приподнятом настроении. Впервые за десять лет Афанасий Митрофанович получил заказ — от Театра Советской Армии. Бывший драматург номер один (ну, или номер два, потому что был еще Всеволод Вишневский), конечно, не бедствовал, во многих провинциальных театрах продолжали идти его пьесы, но в столицах драмы о бескомпромиссных коммунистах, коварных вредителях и буржуазных перерожденцах давным-давно исчезли из репертуара. Лауреат трех сталинских премий называл себя «последним из могикан», скорбел из-за безыдейной пошлости, воцарившейся на советской сцене, а выпив, мечтал о том, как потомки заново откроют для себя «эпику Афанасия Чумака».

И вот он подписал контракт на драму в трех действиях о советских специалистах, помогающих вьетнамскому народу в героической борьбе против американских агрессоров. Аванс был солидный, две тысячи, а еще предстояла творческая командировка в Ханой. За границу Афанасия Митрофановича давно не посылали (санаторий в Карловых Варах за собственные деньги не в счет), и он был окрылен. За столом говорил без умолку, что было очень кстати. Маша дулась, глаз на отца не поднимала. После обеда нужно было ей что-то врать, Марат из-за этого страдал. И вдруг засомневался, хорошо ли он делает, что идет на поводу у Антонины? Что это будут за отношения с дочерью, если с самого начала строить их на сплошном интересничаньи и вранье?

— Климат меняется, ветер наконец задул в другую сторону, — вещал тесть. — Мы страна северная, русская тройка по снегу ровней летит, чем по слякоти. Как эта их «оттепель» накатила, все дороги развезло, только грязь из-под колес полетела, всех заляпала. А ныне здоровым морозцем прихватило, и ух! сызнова помчим. Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь! Будут, косясь, постораниваться другие народы и государства! Русь, птица-тройка!

Прежде, во времена «первого захода» (так Антонина теперь называла их прошлый супружеский период) Афанасий Митрофанович лихо опрокидывал рюмку за рюмкой и только багровел, но после семидесяти стал быстро пьянеть, у него уже и язык немного заплетался.

— Вслух его имя еще не прз… произносится, не было пока такого распоряжения, но помяните мое слово. — Потряс пальцем. — Скоро он вернется и в литературу, и в кино, и на телеэкран. Там, наверху, наконец поняли: Сталина из истории не вычеркнешь. Нет Сталина, нет и державы. Дайте срок, Чумак еще пьесу напишет о том, как перерожденцы-кукурузники пытались очернить память великого вождя, да партия разобралась, не позволила. Партия, она всегда в конце концов разбирается! Так что ты, Марат, кончай двусмысленность разводить, и нашим, и вашим. Теперь по-другому надо будет писать. Крепко, звонко, державно. — Положил руку Марату на запястье. — Дам тебе хороший совет, после спасибо скажешь. Вот Тонька говорит, ты будешь сценарий киноэпопеи про Гражданскую писать. Это дело большое. Не только литературное, но и политическое. Вставь-ка ты туда Сталина в Царицыне. На ура пройдет, вот увидишь. Материалы у меня все есть, еще с тех пор, как я пьесу «Стальная стойкость» писал. Эх, какая была премьера в Малом в октябре тридцать восьмого, на двадцатую годовщину разгрома красновских банд! В ложе Иосиф Виссарионович, Ворошилов, Буденный!

Бог знает в который раз тесть пустился в рассказ об одном из главных триумфов своей жизни. Алевтина Степановна кивала, иногда подсказывала слово, если захмелевший муж сбивался — она знала рассказ наизусть и слушала его с удовольствием. У Тони слегка раздувались ноздри, она подавляла зевоту. Маша возила ложкой по пустой тарелке.

— Ой, — сказала Антонина. — А подарок-то для Машки! Извини, пап, мы сейчас.

Увела Марата в прихожую.

— Какой подарок? — спросил он.

— Ты же был в командировке, в Ленинграде. Но о дочери помнил. Привез ей духи, взрослые. Она давно мечтала. На, держи. — Сунула сверточек в блестящей бумаге. — Положишь на скатерть, но не разворачивай и не вручай. Машка вся изведется, сразу перестанет делать тебе козью морду. Любопытство и страсть к подаркам — две главные женские слабости. Дарю тебе эту военную тайну, пользуйся. Можешь и на мне попробовать, я не против. Будет и еще одна выгода. Машка немедленно начнет ныть: «Деда, ты это уже сто раз рассказывал», и тебе не придется слушать, как Сталин назвал папхена советским Шекспиром.

Так всё и вышло. Тесть не закончил свою нудятину, дочка сменила гнев на милость, а получив хрустальный флакон, ахнула и чмокнула Марата в щеку — впервые.

Нет, Антонину надо было слушаться. Она Машу знала лучше. Вообще всё знала лучше. Золотая жена. Просто золотая.

Как обычно, он ушел, когда дочка, совсем оттаяв, начала увлеченно рассказывать про свои успехи в драмкружке. Слушал бы и слушал, но заглянула Антонина: «Ты не забыл про совещание? В следующее воскресенье договорите».