– Где он? Я хочу видеть его, пожалуйста!..

– Он еще спит. Скоро ты увидишь его.

– Но он обычно так много не спит! Ты лжешь мне!..

Вдруг Рульфо осознал, что почти смог заметить изменение – неуловимое, но резкое, словно посреди зимы открыли окно хорошо натопленной комнаты и с улицы ворвался ледяной воздух.

– Твой сын в полном порядке и сейчас спит, – отчеканила девица каждое слово. – Скоро ты его увидишь. Оставь… эту… тему.

Ракель опустила глаза, ее губы дрожали.

– Могу я продолжить? – поинтересовалась Сага.

– Да.

– Больше не перебивай меня.

– Хорошо, не буду…

– Великолепно.

Выражение лица девицы вновь стало безмятежным.

– Мы столкнулись с довольно серьезной проблемой. Признаюсь тебе кое в чем. – Она понизила голос практически до шепота, Рульфо едва удавалось что-то расслышать. – Все это для меня – слишком. Превышает мои возможности… Когда они сделали меня Сагой, то не знали… Я неопытная глупышка, моя дорогая. Взгляни на них. – Она указала в сторону дам, на их недвижный ряд почти обнаженных тел, словно это танцовщицы кабаре, приветствующие публику со сцены. – Все они старые, все такие яркие, ждут подходящего момента… Я всего лишь пять лет во главе этой колесницы, запряженной одиннадцатью кобылами… Есть трения, есть альянсы… Некоторым из них я нравлюсь, а другим… Некоторые становятся слишком могущественными… Мага использует Лорку так, что у меня волосы встают дыбом. С губ Стрикс не сходит По…[57] хотя на данный момент ее замыслы мне понятны. Сама я использую всего Элиота[58], Сернуду и Борхеса, как и ты… На эти стихи можно положиться. Но ведь ты сама знаешь, что это такое – мир, расширяющийся без всякого контроля… Где-нибудь кто-то прямо сейчас сочиняет поэму, которая – о чем автор даже не подозревает – может свергнуть меня с пьедестала… Некая фраза на любом языке… Мне страшно. Меня ужасает эта безостановочно растущая раковая опухоль. Элиота, Сернуды и Борхеса на данный момент хватает. А завтра?.. А через пять минут?.. Мы отданы на милость воображения. Один стих может создать нас, а другой – уничтожить. Мы очень слабы. Мы – всего лишь то, чего достигают поэты…

Некое движение в ряду дам. Одна из самых юных покидает шеренгу и медленно и вальяжно идет вперед, словно модель по подиуму. Это номер девять, если считать от девочки: Рульфо припоминает, что ее зовут Инкантатрикс. С беспокойством он отмечает, что направляется она к нему.

– Вот поэтому молчание твоего разума меня и приводит в отчаяние, оно ввергает меня в панику, – продолжила Сага. – Акелос и ты однажды нас предали…

– Я никого не предавала.

– Ладно, ты хотела нас обмануть, если тебе больше нравится такая формулировка, а Акелос предала нас, помогая тебе. И сейчас может случиться нечто подобное. Если бы ты, по крайней мере, могла раскрыть для меня кое-что…

Она остановилась в паре шагов от Рульфо – девушка с темно-каштановыми волосами, худым лицом и пленительным телом, сквозившем сквозь легкое одеяние в мельчайших деталях. Пара массивных серег украшала ее уши. Губы набухали розовыми бутонами. Они шевельнулись, складываясь в улыбку. Меж ее девичьих грудей в такт дыханию вздымалась и опускалась маленькая золотая арфа. Не было ли сказано в «Поэтах и их дамах», что она вдохновляла Лотреамона[59] и сюрреалистов? Рульфо не мог припомнить. В тот момент единственное, что имело для него значение, – это понять ее намерения.

Он следил за тем, как она склоняется перед ним. Движение было гармоничным, почти как в балете. На мгновение ему почудилось, что она собирается сделать реверанс, но тут же он увидел, как ее точеная правая ручка тянется к земле, ладошка раскрывается и указательный пальчик касается почвы.

– …имя, Ракель. Всего одно. Имя одной из них. Я защищу тебя от всех возможных поползновений к мести.

– Но у меня нет ни одного имени, Жаклин… Я не знаю…

– А что же в таком случае скрывается за молчанием твоего разума?

– Я не знаю, не знаю…

– Почему ты обрела память?

– И этого я не знаю… Поверь мне!

– Да, я уже знаю, что ты в этом «клянешься»…

– Я хотела бы помочь, Сага, пожалуйста…

До Рульфо долетали обрывки допроса, но глаза его были прикованы к даме с символом-арфой. Он видел, как она распрямилась – палец испачкан землей – и поднесла этот палец к его лицу. Он попытался отклониться, но девушка стиснула другой рукой его подбородок. Так сильно, словно это была медвежья лапа. И ее указательный палец заскользил по правой щеке Рульфо. Теперь он уже не мог видеть, что происходит вокруг, только слушал.

– Так… – голос Саги, говорящей по-французски. – Проблема не решена, все остается в том же положении, сестры. Посовещаемся.

– Не делайте ничего этому мужчине… – голос девушки. – Он – посторонний. Ему снились те же сны, что и мне, но он ничего не знает…

Дама продолжала писать на его лице. Рульфо ощущал ледяное касание ее пальцев, шероховатость земли, которой она расписывала его щеки, аромат увядшего цветка ее дыхания. Лицо ее (на расстоянии ладони от его собственного) было лицом красивой девушки, но его выражение было неприятно: она казалась лунатичкой или одурманенной наркотиками. Ее пухлые губы раскрылись, и она начала декламировать, не переставая писать:

Beaux… dés… pipés…[60]

Эти три слова она произнесла по-разному, почти вне всякой связи с языком, откуда они были взяты. Последнее прозвучало как свист.

– Он ничего не знает!.. – повторял голос Ракель. – Он не имеет никакого отношения к…

Дама закончила работу и выпустила подбородок Рульфо. Обтерла палец о его смокинг, развернулась и отправилась на свое место.

Рульфо был охвачен ужасом.

Это филактерия, боже мой, она написала филактерию на моем лице.

Он вспомнил о стихе Блейка на животе Сусаны. В авторстве же стиха на своем лице он не был уверен, возможно Лотреамон. Он ощущал такой страх, что не смог бы и слова вымолвить, и едва дышал. И окоченел, причем не только руки и ноги, а весь как будто превратился в дрожащую глыбу льда. Ведь он знал, что с ним произойдет что-то ужасное. Его только что приговорили – никаких сомнений в этом у него не было, – хотя он и не знал к чему. Секунду назад он мечтал, что его отпустят, но теперь убеждался в том, насколько он позволил увлечь себя глупой надежде. И хуже всего то, что приговор был вынесен с жесточайшим спокойствием. Эта полуобнаженная девушка, что сейчас удалялась от него, покачивая узкими бедрами, даже не обратилась к нему, и никто другой не сказал ему ни одного слова после того, как грузная женщина завершила свой допрос. Вне всякого сомнения, он для них ничтожнее животного. Его будут мучить и казнят в презрительном молчании, с большей невозмутимостью, чем горничная, которая давит каблуком букашку.