Дэниэл неловко поднялся, с грохотом отодвинув стул.

— Еще длиннее, кажется! — заявил папа. — Даже не думал, что это возможно.

Дэниэл благодарно уселся на место.

— Люси, — сказал папа, обратив наконец внимание на меня, — девочка моя дорогая, солнышко мое, я и не знал, что ты сегодня придешь. Почему ты не сказала мне, что она придет? — грозно спросил он у мамы.

— Я тебе говорила.

— Нет, не говорила.

— Нет, говорила.

— Да точно нет, как бог свят! Не говорила!

— Тебе говори — не говори, все без толку! Все равно что со стеной разговаривать.

— Люси, — продолжал папа, — я сейчас схожу наверх, приведу себя в божеский вид и вернусь, не успеешь ты и глазом моргнуть. Одна нога здесь, другая там.

Он, покачиваясь, вышел из кухни. Я тепло улыбнулась ему вслед.

— Он прекрасно выглядит, — сказала я.

— Неужели? — холодно отозвалась мама.

Последовала неловкая пауза.

— Еще чаю? — спросила мама у Дэниэла, следуя доброй ирландской традиции все заминки в разговоре восполнять насильственным угощением.

— Спасибо.

— Еще печенья?

— Нет, спасибо.

— Кусочек торта?

— Нет, правда, лучше не надо. Должен же я оставить место для обеда.

— Да ладно тебе, ты ведь еще растешь.

— Честное слово, не надо.

— Ты уверен?

— Мама, отстань от него! — рассмеялась я, вспомнив, что говорил Гас об ирландских матерях. — Так что у нас на обед?

— Рыбные палочки, бобы и жареная картошка.

— Гм… Здорово, спасибо, мама.

Действительно, полжизни назад то была моя любимая еда, пока я не перебралась в Лондон и не отведала такой экзотики, как лапша тандури и жареная картошка с пекинской уткой.

— Отлично, — широко улыбнулся Дэниэл. — Очень люблю рыбные палочки, бобы и жареную картошку.

Надо же, разливается, будто и в самом деле так думает.

— Тебе что ни подай, ты все равно так скажешь, верно, Дэниэл? — вмешалась я. — Даже если б мама сказала: «Ах, Дэниэл, я собиралась подать на стол твои яички в белом винном соусе», ты бы ответил: «М-м-м, чудесно, миссис Салливан, должно быть, это восхитительно». Да?

У него на лице был написан такой ужас, что я захихикала.

— Люси, — поморщился он, — ты все-таки следи иногда, что ты говоришь.

— Извини, — рассмеялась я. — Забыла, что говорю о самом дорогом, что у тебя есть. Чем был бы Дэниэл Уотсон без своих гениталий? Жизнь твоя утратила бы всякий смысл, а?

— Нет, Люси, не поэтому. Подобное предложение огорчило бы любого, не только меня.

Мама наконец обрела дар речи.

— Люси! Кармел! Салливан! — выдохнула она, побагровев от возмущения. — Что, ради всего святого, ты несешь?

— Ничего, миссис Салливан, — поспешно откликнулся Дэниэл. — Совсем ничего. Честное слово, ничего.

— Ничего, Дэниэл? А вот Карен, по-моему, другого мнения, — подмигнула я.

Дэниэл лихорадочно вел светскую беседу с мамой. Как ее здоровье? Работает ли она? Не тяжело ли ей работать в химчистке?

Мама вертела головой, оборачиваясь то к Дэниэлу, то ко мне, то снова к нему. Она разрывалась от противоречивых чувств: удовольствия быть в центре внимания Дэниэла и подозрения, что спускает мне нечто скандальное и непростительное.

Но тщеславие победило. Через минуту она уже потчевала Дэниэла россказнями о капризных богатых мерзавцах, которых ей приходится обслуживать в химчистке, и как они требуют, чтобы все было готово уже вчера, и как никогда не благодарят, и как ставят свои автомобили, «большие шикарные „БМХ“ или „БЛТ“, или как их там», перекрывая движение, и как ко всему цепляются.

— Да вот только сегодня приходит один такой, щенок богатый, швыряет, да, швыряет мне рубашку, тычет ею прямо в лицо и говорит: «Что, черт возьми, вы с ней сделали?» Ну, во-первых и в-главных, вовсе не обязательно на меня орать, так я ему и сказала, а потом посмотрела на рубашку, а на ней ни пятнышка…

У Дэниэла терпение, как у святого. Я уже была рада, что он поехал со мной. Одна я бы просто не выдержала.

— …а я ему говорю: «Она же белее снега», а он: «Правильно, а сдавал я голубую»…

Мама трещала и трещала без умолку. Дэниэл улыбался и сочувственно кивал. Все было замечательно, и мое присутствие там вовсе не требовалось; кроме редких кивков и согласного мычания, маме от меня ничего не нужно. Ее внимание было сосредоточено на Дэниэле.

Наконец сага о строптивом клиенте подошла к концу.

— …И вот он мне говорит: «Увидимся в суде», а я ему отвечаю: «Сами идите в суд», а он говорит: «Мой адвокат вам скоро позвонит», а я говорю: «Хорошо, надеюсь, он умеет громко кричать, а то я на одно ухо почти глухая»… А у тебя как дела, Дэниэл? — спросила наконец мама.

— Спасибо, миссис Салливан, хорошо.

— Да, по-моему, не просто хорошо, а очень хорошо, а, Дэниэл? Расскажи маме о своей новой подружке. — Меня уже понесло.

Я злорадствовала. Я знала, что она расстроится. Она все еще надеется, что я как-нибудь ухитрюсь охмурить Дэниэла.

— Люси, перестань, — пробормотал Дэниэл, явно смущаясь.

— Да ты не стесняйся, выкладывай.

Я знала, что веду себя гадко, но получала от этого огромное удовольствие.

— Мы ее знаем? — с надеждой спросила мама.

— Да, — радостно кивнула я.

— Правда?

Она пыталась скрыть волнение, но очень неумело.

— Да, это Карен, моя соседка по квартире.

— Карен?

— Да.

— Шотландка?

— Да. Они без ума друг от друга. Правда здорово?

Мама хмуро молчала, и я повторила:

— Ну, правда здорово?

— Мне она всегда казалась довольно бесстыжей… — начала мама, но сделала вид, будто спохватилась, и в притворном ужасе прикрыла рот ладошкой. — О Дэниэл, неужели я такое сказала? Прости, пожалуйста. Боже милостивый, какая бестактность! Дэ-ниэл, прошу тебя, забудь, что я вообще что-то говорила; я очень, очень давно ее не видела. Уверена, теперь она изменилась…

— Уже забыл, — с легкой улыбкой ответил Дэниэл. Какой же он хороший! Мог ведь сгоряча наподдать этой старой корове, и никто в целой Англии его не осудил бы.

— При всех своих недостатках, — негромко, как бы размышляя про себя, продолжала мама, — Люси, по крайней мере, соблюдает приличия. Уж она-то не вывалит голую грудь всем напоказ.

— Это потому, что у меня нет груди и вываливать мне нечего. Если б была, можешь быть уверена, уж я бы показала.